Любой ценой

Горшков Валерий Сергеевич

– Ничего это не значит! – резко перебил Святого Охотник. – Ничего, ясно тебе?! Я впервые обнаружил его в вещах матери в день ее ареста, когда мне было двадцать два года! И до сегодняшнего дня даже не знал, кто изображен на портрете. Лишь догадывался, что это, возможно… – Ярослав замолчал, не сумев произнести слово «отец», и вновь закрыл глаза. Ему было плохо. Снова накатила тошнота.

– Продолжай! Только не молчи. Прошу тебя! – взмолился Святой, клещом вцепившись пальцами в плечо Охотника. – Как бы ты ко мне ни относился и что бы между нами ни произошло до сегодняшнего дня, я имею право знать правду! Не лишай меня хотя бы этого…

– Я тоже всегда хотел знать правду, – помолчав, наконец выдавил Ярослав. – О том, что произошло в октябре пятнадцатого года, когда поздно вечером извозчичья пролетка сбила на пустынной улице молодую беременную женщину и скрылась, я узнал совершенно случайно. В сороковом году, из секретных материалов НКВД… Моя мать жила в доме напротив и работала тогда в больнице, акушеркой. Прибежал дворник, сам не свой…

Мать бросилась на улицу и обнаружила, что в животе у погибшей женщины еще шевелится живой ребенок… Срочно сделала разрез, прямо под дождем… Родственников женщины полиция не нашла. Даже имени погибшей установить не удалось… Через три месяца, когда стало ясно, что дальнейшие розыски бесполезны, мама усыновила меня, дала имя, свою фамилию и отчество своего отца – Михайлович… Все, кому было известно об усыновлении, дали у полицмейстера, получившего от матери хорошую взятку, письменное обязательство пожизненно хранить тайну… Потом произошла революция, и все старые юридические документы потеряли силу. Бывший городовой – алкаш, Бугаев, дежуривший на углу в ночь, когда я появился на свет, стал шантажировать мать, требовать у нее сначала денег, а затем – чтобы она выносила ему из больницы спирт. Когда это стало абсолютно невозможно, мама сообщила об этом подонку. И эта мразь накатала анонимку в Чека. Маму арестовали и судили. Через год она умерла в лагере, от пневмонии…

– Господи! – Святой закрыл лицо ладонями. Зашептал: – А я-то, дурак, тогда подумал – нашла другого кобеля, бросила, сбежала… Мы ведь только что приехали в Санкт-Петербург, я на чужое имя купил роскошный дом, на набережной реки Мойки. Денег – куры не клевали. А потом мне пришла телеграмма из Польши. Нужно было срочно ехать в Варшаву… Там меня легавые и замели… Пока выкрутился, пока вернулся – уже никого не нашел…

Некоторое время молчали, думая каждый о своем и – об одном и том же. Затем Ярослав попросил, стараясь, чтобы голос звучал как можно более ровно, не по-родственному:

– Расскажи мне про… нее. Про мою мать.

Святой закурил новую папиросу, встал со стула, подошел к окну, встал возле подоконника, глядя на вечернюю улицу, и, заложив руки за спину, заговорил:

– Ее звали Люсия Ясиновская. Она была младшей дочерью священника из Белостока. Отец – поляк, мать – француженка. Как только я впервые, случайно, увидел ее в костеле, во время Пасхи, ей было всего пятнадцать лет. Я сразу понял – эта девушка должна стать моей женой… Я познакомился с ней, больше года ухаживал, тайком от родителей, а потом, когда те ответили категорическим отказом на мое предложение выдать дочь за меня, просто украл ее и увез. Разумеется, с согласия Люсии. Сначала в Краков, затем еще дальше на восток – в Вильно, а оттуда уже в Петербург. Мы с друзьями как раз тогда взяли банк… не скажу, где именно, это неважно. Шума было много. Одного из нас при отходе ранили, но удалось уйти… Денег, даже после дележа добычи, у каждого из нас было столько, что я мог запросто купить целую улицу в небольшом городке, вроде Гданьска!.. Но мне этого было мало. Я хотел размаха, масштаба, перспективы и поэтому выбрал хмурый, холодный и слякотный Петербург… И в результате остался ни с чем. Ни любимой женщины, ни сына, ничего… Все пришлось начинать заново… Скажи, Ежи… прости…. Ярослав. Ты знаешь, где она похоронена?

– Нет, – дернул щекой Охотник. – Я знаю дату своего рождения. Двадцать пятое октября пятнадцатого года. Если ты такой всемогущий, как о тебе болтают, что даже имеешь своих соглядатаев в некоторых отделах милиции, тебе не составит труда отыскать в старом полицейском архиве разыскное дело. Там должно быть упомянуто и точное место захоронения…

– Конечно, – кивнул Святой, по-прежнему стоя у окна. – Я так и сделаю. Как только станет известно, где находится могила Люсии, ты… захочешь навестить ее?

– Не знаю, – после короткого молчания чуть слышно сказал Охотник. – Возможно. Ведь она все-таки моя мать…

– А я – твой отец, – старик резко обернулся. Их взгляды пересеклись. Некоторое время мужчины не моргая смотрели друг другу в глаза, а потом Святой сухим и деловым тоном сказал:

– Хочешь ты этого или нет, но это правда, парень. Я, Святой, твой отец! И вопрос лишь в том, как мы с тобой, зная о нашем родстве, будем строить дальнейшую жизнь. Скажи, ты еще хочешь меня убить? Только хорошо подумай, прежде чем отвечать, не торопись. И выслушай меня… Я не знаю, что именно наболтал тебе этот жирный и проворовавшийся кусок говна – я имею в виду Кацнельгогеля, – но догадываюсь, что многое из его слов – чистая правда. Да, я действительно обладаю властью в преступном мире этого трижды проклятого богом города, построенного на болоте и в прямом смысле слова – на человеческих костях… В том, что Питер проклят, как ранее были прокляты и уничтожены Содом и Гоморра, уже никто не сомневается. В каком еще городе мира могло быть три революции и такая чудовищная блокада, выморившая две трети жителей?! Когда этот злой и чужой город отобрал у меня Люсию и ребенка, я поклялся себе, что или сдохну, или поставлю его на колени! И, в некотором смысле, мне это удалось… Имя Святого знает каждый мусор и каждый сопливый уличный крадун. Некоторые даже пугают мной своих детей, как раньше пугали Бабой Ягой или Кощеем Бессмертным, – не без тщеславия усмехнулся старик. – Я имею деньги и власть. Я могу казнить и миловать. Единственное, что отравляет мне жизнь, – это легавые и Чека. С первыми

чуть легче, но против псов Железного Феликса я пока бессилен. Поэтому приходится быть осторожным. Особенно сейчас, когда поднялся такой шухер… Теперь, что касается нас с тобой… Когда ты сдал двух моих лучших щипачей в милицию, я, разумеется, еще не догадывался, что ты – мой сын. И решил тебя проучить. У меня такое железное правило – я никогда и никому не прощаю нанесенных мне обид. Даже в мелочах… В результате легавые ухлопали на подставной хате еще одного моего человека… То, что ты мой сын, не знал и Сухарь, когда использовал проболтавшегося мальчишку в качестве живца и когда, ошалев от ужаса, жал на курок, после того как ты у него на глазах порешил своим самурайским клинком трех пацанов… И что же получается?! Гном – на свободе, ты – тоже… Не смотри на меня такими глазами, это не блеф! Я тебя не держу. Ты свободен и можешь покинуть эту квартиру, когда пожелаешь… С моей же стороны четыре трупа! Из которых один застрелен, еще два – с перерезанным до позвоночника горлом, и один – вообще с отрубленной головой! Так что, согласись, у меня имелось гораздо больше поводов быть в бешенстве и желать твоей смерти… Но я обо всем забыл, Слава, как только понял, кто ты. Я навсегда потерял единственную женщину, которую любил, но наконец-то нашел сына, и я хочу, чтобы наши пути больше никогда не расходились…

Старик замолчал, подошел к столу, затушил папиросу. Достал из-за стеклянных дверей шкафчика графин с чем-то янтарным, похожим по цвету на коньяк, налил себе полстопки, выпил залпом, шумно выдохнул и закончил, не глядя на Ярослава, уже совершенно спокойным, усталым голосом.

– Вот теперь, сынок, можешь отвечать, хочешь ли ты меня убить по-прежнему? Если твой ответ «да», что ж… Значит, на то воля божья. Тогда сделай это прямо сейчас. Если мне суждено принять смерть раньше времени, то сдохнуть от рук собственного сына – не самый плохой из вариантов. Как, впрочем, от пули легавого. По крайней мере в этом есть нечто мистически-фатальное. А если твой ответ «нет», тогда… тогда нам нужно решить, как жить дальше. Итак? Я слушаю тебя, мой мальчик…

– Если твоим словам о невредимости Гнома можно верить, то я готов простить тебе и твоему Сухарю похищение ни в чем не повинного Данилы, – Ярославу не понадобилось слишком много времени, чтобы определиться со своим отношением к стоящему возле письменного стола пожилому человеку. Совершенно чужому для него и не вызывающему в душе ровным счетом никаких эмоций, кроме презрения, и никаких желаний, кроме желания навсегда забыть о его существовании. А еще лучше – не знать вовсе. Но неумолимая судьба – увы! – не терпит сослагательного наклонения.

– А еще я хочу, чтобы наша первая встреча стала последней. У меня с паном Тадеушем Домбровским нет и быть не может ничего общего, кроме текущей в моих венах польской крови. Пусть даже половина ее – волчья… Вот и все, что я хочу сказать тебе, Святой. Прикажи своим холуям принести мне одежду. И вернуть ключи. Они мне еще пригодятся. Не в качестве защиты от бандитской пули. Я ухожу. Прямо сейчас. Это мое последнее слово. Или можешь порешить меня здесь. Быть убитым по приказу… по приказу человека, который принимал участие в твоем зачатии, – в этом тоже есть прямой фатализм…

Старик, ожидавший от Охотника подобного ответа, в отличие от Ярослава думал долго. Судя по мимике его скуластого, обезображенного шрамом морщинистого лица, решение давалось Святому не в пример труднее, чем нашедшему в себе силы и севшему на диван Охотнику. Его грудь была перетянута пропитанной кровью тугой повязкой, а рваная рана на левой стороне головы, в месте удара тростью, была зашита и обработана йодом.

– Я обещал, что отпущу тебя, – наконец заговорил Святой, и голос его был тихим, как у смертельно больного, – и я выполню свое обещание. Хотя – видит бог – я всем сердцем желал услышать от тебя совершенно другие слова, Ярослав… В течение часа ты получишь одежду и обувь взамен своих испачканных в крови армейских обносков. Учитывая состояние здоровья, тебя отвезут на машине и высадят за пару кварталов от дома. Больше того, когда придет информация из полицейского архива, я найду способ и сообщу тебе место захоронения Люсии, вместе с датой ее рождения. Чтобы ты знал, куда и когда приносить цветы. Я также обещаю, что не стану преследовать ни тебя, ни твою семью, ни тем более мальчишку. Но – только в одном случае. Если ты сам не будешь давать мне повода поступить иначе. Ты меня хорошо понял, капитан Корнеев? По глазам вижу, понял… Вот и отлично. Перед уходом тебе, уж не обессудь, завяжут глаза. Я верю, что, оказавшись вне этого дома, ты не побежишь в мусарню, но береженого, как известно, бог бережет. А я рискую лишь там, где это необходимо. Свой самурайский клинок тоже сможешь забрать… Скорее всего, больше мы не увидимся. Поэтому напоследок хочу сказать тебе следующее: голос родной человеческой крови, которую ты только что так необдуманно назвал волчьей, на самом деле гораздо сильнее, чем ты думаешь. Просто у тебя до сих пор не было возможности ощутить на собственном опыте его силу. Потому что все без исключения, с кем тебе приходилось общаться до сегодняшнего дня, включая приемную мать, были для тебя чужими. Как бы тепло и искренне ты к ним ни относился… Пройдет время, и ты поймешь – что я прав. Сейчас я молю бога только об одном – чтобы, когда это случится, не было уже слишком поздно. Прощай, Слава. Надеюсь, я никогда не пожалею о том, что сегодня оставил тебя живым, впервые нарушив некогда данную самому себе клятву – никому ничего не прощать. Храни тебя бог.