Люди государевы
Шрифт:
У Байгачева пересохло в горле, он приостановился и зачерпнул квасу. Все слушали его, словно в оцепенении, и только Василий Исецкий качал иногда головой, будто говоря: «Вот как!» А Иван Казачихин не выдержал и вскричал:
— Ишь, на князя шлется! Царя Ивана, сыноубивца, же вспомнил. Кровопивцы! Все-де о благости отечества пекутся. А благость сию народ видит ли? Только кости кладет да кровь проливает…
— Так, так! Обложили податями, не вздохнуть! — заволновался Васька Поротые Ноздри. — Подушные плати, за ловлю плати, за баню плати, за домовину — и ту плати! Уж о бороде и не говорю…
— Скоро
— «…Кольми же паче должны Мы иметь попечение о целости Нашего Государства, которое с помощию Божнею ныне паче распространено, как всем видимо есть: чего для заблагоразсудили Мы сей устав учинить, дабы сие было всегда в воле Правительствующего Государя, кому Оной хочет, тому и определяет наследство и определенному, видя какое непотребство, паки отменить, дабы дети и потомки не впали в такую злость, как выше писано, имея сию узду на себе. Того ради повелеваем, дабы все Наши верные подданные, духовные и мирские без изъятия, сей Наш Устав пред Богом и Его Евангелием утвердили на таком основании, что всяк, кто сему будет противен, или инако как толковать станет: тот за изменника почтен, смертной казни и церковной клятве подлежать будет».
Петр Байгачев кончил читать. Все молчали. Наконец полковник Немчинов сказал:
— Ну, казаки, че делать будем?
— Дозволь мне, Иван Гаврилыч, — встал сотник Иван Белобородов. — Мы с тобой да с Жаденовым, да со многими другими еще казаками родились в Таре. Почитай, сызмальства отечеству служим, оберег нашим пределам от степняков держим основательный, и предки наши, чаю, с самим Федором Елецким на татарву хаживали. Не делами ль нашими Омска да Семипалатинска крепости держатся, сколь в них тарских казаков забрано. Убоялся ли кто из нас ратных дел? Нет таковых! И всегда за пределы наши стоять готовы!.. А от нонешнего государя много указов было, много терпели, но такого непотребства еще не бывало! Не по-нашенски сей устав утвержден, не по-русски! Кажный сам пусть глядит, я ж за безымянного к присяге не иду!
— И я не иду! — вскричал Федор Терехов. — Из нас, казаков, царь мужиков-лапотников сделать помышляет! Мало ему, собаке, жалованье наше отнял, так ишо поборами обложил! И служи, и плати!
Откуль деньги взять, когда и на петербурхский провиант отдай, и на рижский провиант отрежь, и за то, и за это! Да еще и подушным окладом грозит. Как жить при царе таком!
— Верно! Воистину, так! Не пойдем к присяге! — послышались со всех сторон взволнованные возгласы. — Не от царя истинного, от шведа обменного устав сей!
— Казаки! — вскочил сотник казачьих детей Яков Петрашевский. — Я от мира отрываться не стану, токмо сомнение имею тако. Кабы царь был шведом, стал ли бы он противу шведов двадцать с лишком лет воевать? Славный Ништатский мир поимели б мы разе? А потом, слыхали, что в конце-то устава сказано? Кто к присяге не пойдет, смертной казни подлежать будет! Подумать крепко надо!
— Че думать? Не иттить! Сделайся овцою, так и волки готовы! — закричал Иван Падуша. — Аль у нас ружей нету?
— Ружья-то есть, да за бунт великой кровью умоешься, — задумчиво сказал
— Так че делать?! Душу антихристу продать? — сердито спросил Байгачев.
— Куды ни кинь, везде клин, — пожал плечами Усков. — Не о земной жизни надобно печься, но о небесной, — сказал Василий Исецкий. — Пред богом в чистоте предстать помышляйте! Коли к присяге пойдете непотребной, отец Сергий к причастию не допустит.
— Можа, и допустит, спросить бы его, — сказал Усков.
— Как же! Меня он в 719 году за присягу Петру Петровичу не пускал к причастию, — сказал Василий Исецкий.
— Пошто так? Петр Петрович истинный наследник был, — удивился Федор Терехов.
— Отец Сергий говорил тогда, что-де он от немки рожденный, и присягать ему не надлежало…
— Так что делать станем, Иван Гаврилыч? — спросил сотник Белобородов Немчинова. — Ты наш голова…
— Все дни, как Михаиле Енбоков весть сию принес, думал я, как быть нам… Все надеялся, что зряшные слухи. Ан нет… Чаю я, не след нам оружьем брякать, но и наследнику безымянному присягать не надлежит. Удумал я, братцы, напишем-ка мы государю письмо и отправим в Тобольск: так, мол, и так, за безымянного идти не хотим, а если имя означено будет, тогда пойдем… Отцу Сергию покажем, совета испросим. Что скажете?
— Верно решил! — крикнул Жаденов. — Не идти за безымянного!
— Верно-то, верно, да токмо словом и комара не убьешь! В урман идти надо! — крикнул Федор Терехов.
— Эк, ты, Федор, все, как горох, скачешь! Только б саблей махать, — с укоризной проговорил полковник Немчинов. — Оттого и писать хочу, чтобы не взять греха на душу, не пролить кровь русскую… По себе знаю тяжесть сего… Ужели мы, православные, крошить друг дружку будем на радость врагам нашим?..
— А ежели последнее отымать начнут? — с досадой проговорил Терехов. — Слово мира — и для меня закон… Коли писать решите, то уж тогда в том письме отписать надо, чтобы жалованье вернули сполна и в подушный оклад нас, казаков, не писали!
— Так, Федор! О сем писать надо, — сказал Васька Поротые Ноздри. — Не то перепишут и нас, на заводы, что на Исети, брать будут. Из Тобольска почти всех драгун туды позабирали… Над ними в начало ставят немцев да пленных шведов и велят робить с утра до вечера. Помощник ко мне и кузню пришел, был там. Ушел от трудов непосильных;… Уголь жег. Грит, за вадцатисаженную кучу, кою одернить и сжечь надобно, платили три рубля с копейками… А наруби-ка ее! Намаялся бедный, у меня в два кулака за один провиант кует…
— У кузнеца раз стукнул, и гривна! С ним, стало быть, вдвое более. Куда деньги-то станешь девать? — насмешливо спросил Иван Падуша.
— Те только бы скалиться! Федор-от верно грит, столько дерут, успевай поворачивайся! Чаю, царь не ведает, что иноземцы за его спиной творят, писать ему надо! Верно Иван Гаврилыч порешил!
— Токмо письмо сие как отцу Сергию покажем? — спросил Исецкий. — Не седня-завтра комендант Глебовский публиковать указ будет. Время б дня четыре…
— С Иваном Софоновичем сам говорить стану, авось обождет с присягой, — сказал Немчинов. — А ты, Василий, немедля садись за письмо.