Люди государевы

Брычков Павел Алексеевич

Немчинов перекрестился на тябло, где среди прочих стояла особо почитаемая им икона темноликого Спаса старого верного письма, данная ему пустынником отцом Сергием, и зашептал:

— Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, ниже гневом Твоим накажеши мене; яко стрелы Твоя унзоша во мне…

Он шептал слова молитвы, но думы его невольно возвращались к тому мужику. Немало ведь за свои полвека порешил он жизней, особливо нехристей, а этот мужичишко всю душу истерзал, а минуло ведь, слава богу, восемь годков, а от крови сей душу его господь очистить не желает.

— …Яко на тя, Господи, уловах, ты услышиши, Господи Боже мой. Яко рех: да не когда порадуются

ми врази мои, и внегда подвижатися ногам моим…

Восемь лет назад, в 1714 году, разудалый сотник Иван Гаврилов, сын Немчинов, гроза степняков, послан был из Тары для усмирения бунтовщиков-крестьян Ишимских слобод и деревень в помощь отряду полковника Парфеньева. Мужички воспротивились указу и отказались сдавать подать на провиант для пленных шведов. Казаки в сотне Немчинова были бравые, пролетели служивые вихрем по Коркиной слободе да деревням Сладкой и Поганой, похватали заводчиков, передали для следствия полковнику Парфеньеву. За усмирение того бунта отметили Ивана Немчинова — стал он вскоре главой казачьего полка Тарского. Все бы ничего, да стал по ночам мужичок, убитый им, наведываться. Поначалу думалось, пройдет со временем. Но годы шли. а мужичок все так же манил его к себе в снах.

И только два последних года, после исповеди и отпущения грехов отцом Сергием в скиту, мужик тревожить перестал. А ныне опять объявился. Оттого муторно на душе у полковника Немчинова, оттого так истово кладет он русую с сединой бороду на половицы. И мужичонко-то был лядащий, а поди же ты… А может, и не он вовсе мучит, а баба его с оравой… Трое за сарафан держались, а четвертого совала с криком страшным к лицу его: «Убивец, корми их, на, корми!..» А детва, словно галчата, ручонки тянут к матери. Повернулось что-то в душе сотника Немчинова, кинул кошель с деньгами и ускакал. Успокаивал себя, что мужичонка сам виноват, разозлил его. Едва живота родного брата Стефана не лишил — свалил колотушкой. Иван и осерчал, думал, убил брата. А тот оклемался тогда, чтобы сгинуть через три года по пути в Омскую крепость где-то за Такмыцкой слободой.

— …Не остави мене. Господи, Боже мой, не отступи от мене; вонми в помощь мою. Господи, спасения моего. Кончив молитву, Иван Гаврилыч окликнул денщика, велел принести квасу и подать одежду.

Разбудил пятнадцатилетнего сына Федьку и сказал, чтобы он собирался в церковь. Федька недовольно было поморщился, но, увидев суровый взгляд отца, стал одеваться. Иван Гаврнлыч подошел к окну с прозрачной новой слюдой в колодине (старую, потемневшую и потрескавшуюся за зиму неделю как заменили) и, увидев, что работный человек калмык Дмитрий чистит его жеребца, вышел на высокое резное крыльцо.

Двор у полковника Немчинова знатен. Разве только у коменданта Глебовского да земского судьи Верещагина такие же хоромы. Из вековой лиственницы крестовик на подклети, большой двор заплотом обнесен, тут и амбар, и конюшня, и хлев, чуть поодаль баня. В подклети подполье, где кадушки с капустой да рыбой и прочий харч.

— Как конь? — спросил Иван Гаврилыч Дмитрия. — Карасо, на пашня мошно ехать… — мелко закивал тот.

Калмыка Дмитрия взяли казаки в стычке на Карасуке-озере. После того как Омскую крепость поставили, меньше стало хлопот у тарских служилых казаков, но случалось, что малые орды достигали Такмыцкой слободы, под Тару же давно ходить не смели. Дмитрия Немчинов взял себе в работники.

Степняк оказался смирным, работящим, домой его не тянуло, был он на белом свете один. Семью, как рассказывал, унесла моровая язва.

— Дай овса, после обедни поеду новину гляну…

Казенного хлеба

служилым казакам не хватает, потому все казаки и дети казачьи сами себе хлеб добывают. Немчинов нанял гулящего человека Микиту Мартынова поднять еланку и собрался съездить посмотреть его работу, уж должен управиться. На Николин день дождь был славный, урожай быть обещает.

Скоро на крыльцо вышла жена Катерина с сыном, одетые по-праздничному, и семья Немчиновых направилась на молебен.

Возвращаясь из церкви, увидели спешащего им навстречу отставного пешего казака Василия Исецкого. Тот отозвал Немчинова в сторонку.

— Иван Гаврилыч, верно ведь Михайло-то Енбаков про указ сказывал. Щас Федора Лоскутова видал, он шепнул, что-де указ к нам пришел. Он стоял на таможне, проверял пожитки у сержанта Островского, видел указ, что оный сержант намерен завтра передать коменданту Глебовскому. Лоскутов сержанта того на постой к себе взял.

Немчинов озабоченно поводил костяшками пальцев по усам и сказал:

— К вечеру надобно узнать, доподлинно ли сей указ о престолонаследстве. Ступай к Лоскутову, скажи о том, как хотите, указ прочитайте!.. Ежели что, денег не жалейте. Как узнаешь, сразу ко мне беги.

Исецкий кивнул и быстро зашагал прочь.

Неделю назад пришел в Тару пустынник Михаиле Енбаков. Сказывал, пришел-де он из скита отца Сергия, веригами железными на голом теле тряс и кричал на базаре, что последнее время грядет: пришел-де в Тобольск указ о престолонаследстве и имя-де о наследнике не означено. О том-де он подлинно ведает, ибо немалое число народу скрылось от присяги в пустынях отца Сергия да новокрещна Ивана Смирнова.

Третьего дня, мая 17-го числа, призвал полковник Немчинов Михаилу Енбакова в свой дом, где собрались начальные люди казачьи, сотники да пятидесятники, да казаки Иван Падуша, Петр Байгачев, Василий Исецкий, и спросил, усадив Енбакова за стол, что ему известно.

— Как на духу говорю вам: антихристов указ! Дмитрий Золотов пришел к нам в пустынь из Тобольска, сам он слыхал, как у собора с барабанным боем апреля 2-го дня сей указ был объявлен. Зовется-де он «Устав о црестолонаследстве», имя же наследника в нем не означено — доподлинно так! — чинно хлебая щи, поданные калмыком Дмитрием, говорил Енбаков. Был он худ, вериги болтались на нем свободно и изъязвили тело до красного мяса. Язвы те Михаиле казакам казал и говорил, что он не токмо собственное спасение обретает, но и часть христовой муки на себя берет.

Был Михаиле Енбаков когда-то конный казак, но прошла моровая язва, всех трех коней унесла. Детей ему бог не дал, и когда три года тому умерла у него жена, ушел он в скит к отцу Сергию, в пустынь спасаться, а через год и вериги на себя наложил.

Полковник Немчинов благоволил к нему за совет и исцеление сына Федьки. Почти десять лет сильно заикался сын, так сильно, что, пока слово выдавит, сам весь измучается и другого измучает.

Больно глядеть было, как он раскрытым ртом ловит недающееся слово. А причиной тому был большой пожар, случившийся в Таре в августе 709 года, когда погорело более 600 дворов. Федьке в ту пору третий год пошел, только-только говорить начинал, а тут такое. Едва успел Иван Гаврилыч вынести его из дома, который захлестнул огненный вал, кативший от воеводского двора… Почти месяц тлели потом остатки крепостных стен. Зашелся Федька в крике, когда бежал Иван Гаврилыч мимо полыхавшего гостиного двора. И вот десять лет маялся. Любил он сына, душа болела, а помочь ничем не мог. Оттого, может, и баловал его, прощал шалости, за которые от другого отца не поздоровилось бы.