Люди государевы
Шрифт:
Проще простого написать бы копию с нее, да и не маяться. Но непонятная сила велит Василию писать по-своему. И тайная дерзость, овладевшая им, снова и снова нудит его к поискам того единственного истинного образа, который только и может оставить надежду на чудо…
Однажды он дошел до оживки лика, показалось даже, что конец скоро его мучениям. Но едва положил белилами несколько отметин, когда лик стал внятен, тут же увидел, что лик сей младенцу чужд. И с горечью и досадой Василий закрыл его опять санкирем.
Но надежда жила в нем, и он снова и снова каждое утро, отделив желток куриного яйца, творил краску: мешал зеленую киноварь,
Вот и сегодня, встав с лавки в своем закуте в черной половине избы отца своего, Ивана Казачихина, он промыл и без того чистые кисти из беличьей шерсти, вставленной в гусиные перья, и хотел развести краски, но плетенная из сосновых кореньев чашка, где обычно лежали яйца, была пуста. Вечор отец обозвал его бездельником, запретил переводить впустую яйца. Хотя Василий и помог братьям сеять хлеб.
От нечего делать Василий нехотя принялся левкасить сосновые доски с уже процарапанными шилом в клетку ковчежками для икон на продажу.
Дверь тихо скрипнула, отворилась, через высокий порог перебрался Николка Терехов и тут же спросил:
— Краски мешать будем?
Разравнивая гремиткой на доске левкас, Василий улыбнулся:
— Не, брат Николка, сегодня не будем, все яйца протухли, одни болтуны…
Николка недоверчиво посмотрел на него и подошел ближе. Василий часто, проткнув яйцо с двух сторон иголкой, отдавал его Николке, и тот старательно высасывал белок. Приходил Николка к племяннику Василия, Мишке, сыну старшего брата Петра. Но, поиграв с ним, Николка подолгу стоял за спиной Василия и смотрел, как он творит краски, варит для олифы льняное масло, трет мел… Иногда Василий давал ему подержать ложку с краской, чем Николка очень гордился.
— А я с папаней седня на поле был, сеял… — важно сказал Николка.
— Все посеяли?
— Не-е, изрядно осталось. Папку полковник к себе призвал.
— Для чего призвал-то? — спросил Василий, отложив доску.
— Не ведаю… Можа, опять куда пошлют… А пошто все яйца-то протухли?
— Долго рассказывать, брат Николка…
Вошел запыхавшийся Иван Казачихин.
— Николка, поди-ка с Мишкой поиграй, — сказал он и обратился к Василию: — Указ прибыл о присяге безымянному наследнику… На круге решили к присяге не идти, о том письмо написали отпорное… То письмо надо отцу Сергию свезти…
— К отцу Сергию не поеду, — пробормотал Василий.
— Да постой, не один, с Петром Байгачевым.
— И вдвоем не поеду, — упрямо сказал Василий, — покуда образ не кончу, никуда не поеду…
— Образ, образ!.. Стоишь подле него без пользы, а кормлю тя я. Вот, ровно в сказке, послал бог сыновей: двое умных, а третий — дурак!.. Я б Егора послал, да ему на таможню становиться, а Петр, сам знаешь, уехал на рыбный промысел…
— Не поеду…
— Тьфу! Ну вон скажи Байгачеву-то, на дворе дожидается.
Они вышли во двор.
— Не могу я, Петр Иваныч, ехать к старцу, в споре с ним, — сказал Василий Байгачеву. — Да и работа есть…
— Не можешь, так ладно, один съезжу, — дружелюбно сказал Байгачев, — вдвоем бы оно, конечно, веселее… Пойду я…
— Эх, — махнул рукой Иван Казачихин, — позоришь отца-то перед миром, обещал ведь, что съездишь ты с Петром-то!
— Меня спросить надо было, — кротко сказал Василий и пошел в свой закуток.
— Его спросить, гли-ко! — вскипел Иван Казачихин. — Сопля ишо возжой течет,
Хоть и ругался Иван Казачихин на сына, а в душе жалел его. Откуда только эта блажь к богомазанию напала? Старшие братья уж в конные казаки поверстаны, этому ничего не надо, окромя красок… Еще мальцом, бывало, углем всю печь изрисует. Сек его немилосердно за то, а все не впрок. А после так вышло, что послушал он отца Афанасия и отправил Василия в Тобольск к мастерам по иконному писанию. Три года там пробыл, а проку нет: ни протопоп его образов не берет, ни вот теперь отец Сергий. Оба говорят, что-де не так пишет. А он, упрямый, никого не слушает, по-своему пишет. А для чего писать те образы, коли не годится молиться? Ужель гордыня обуяла малого? Хотя плохого о нем не скажешь. Отец Афанасий, когда уговаривал его отправить сына на учение, говорил, что сын его к начертанию плотского воображения Господа Бога весьма подходит. Как о том в Стоглаве-де писано, каким надлежит живописцу быти, таков, мол, и сын его есть: кроток, непразднословец, не сварлив, не пьяница… Словом, по всем статьям подходит… Женить бы его, да и тут загвоздка. Втемяшилась ему Дашутка Чередова в голову: засылай сватов, другую не желаю. А куда полез — Чередовы-то дворяне, а он, Иван Казачихин, из детей казачьих, так и остался не поверстан. Когда же Васька Кропотов просватал его Дашутку, почернел аж… А тут еще протопоп иконы его сломал. Ушел сын в скит, да вот и оттуда вернулся.
Глава 8
Когда Петр Байгачев выехал за город из Борисоглебских ворот на кауром жеребце, с притороченной к седлу возле деревянного стремени кожаной сумкой с едой, солнце било ему прямо в глаза, касаясь верхушек елей. Справа за Иртышом и отдалении залегла тучка, окаймленная сверху золочено-красной лентой, и Байгачев опасливо покосился на нее, боясь, как бы не было дождя. Он еще раз перекрестился двуперстно на темный лик Спаса над воротами и стегнул коня плеткой. Надо было торопиться. Он прикидывал, что коли дождя не будет, то к вечеру следующего дня можно добраться до пустыни старца Сергия. Но для этого обязательно к ночи надо быть в Ложниковом погосте.
За Чекрушанской слободой дорога версты три шла на полдень. По обе стороны зеленела рожь на полях, вдававшихся широкими полосами глубоко в лес, — пашни слобожан, далее — отъезжие пашни тарских казаков и казачьих детей.
Солнце село, и воздух сразу будто загустел. Где-то рядом закуковала глухая кукушка, торопливо и беспрестанно так, что, удаляясь, он долго ее еще слышал.
Пашни кончились. Дорога пошла лесом, густо сомкнувшимся над ней. Лишь изредка проглядывал из-за сплетенья хвойных лап и шелестящих березовых крон клочок неба. До Ложникова погоста оставалось верст десять. Байгачев дал коню отдохнуть, пустив его шагом, и затем вновь погнал, уклоняясь от нависших над дорогой ветвей.
Места были ему хорошо знакомы. Скоро за поворотом показалась еланка, где он обычно останавливался, но сейчас проскакал дальше. В лесу заметно потемнело, Байгачев был уверен, что к ночи будет в Ложникове. Вдруг его будто ударили в грудь, он только успел почувствовать, что летит из седла, ударился о землю и лишился памяти.
— Корней, я чаю, оклемался казачок, — проговорил парень, державший коня, — че с им делать?
Черноволосый приподнялся от сумки и кивнул на Байгачева рыжебородому. Тот поднял с земли дубинку и шагнул к лежавшему.