Люди и положения (сборник)
Шрифт:
– Нарочный еще не возвращался. У Лемке лошадей нет, справлялись. А на станции, вы уже знаете, ни одной, – их высокопреподобие со свитой всех разобрали нынче, вы разминулись с ним – прогон велик, вам придется ночевать, господа.
– Не в ночевке дело, господин смотритель, – в десятый раз повторил господин в парике и ботфортах, – многие из нас, не правда ли, – продолжал он, обращаясь к молодым, совершавшим свое свадебное путешествие, – многие из нас, – продолжал он, улыбаясь так, словно бы он уличал смотрителя в невежестве, – многие из нас не ездят, не останавливаясь на ночь в гостинице; но мы могли бы в Трейзе заночевать, меж тем как мы даром потеряли десять часов, десять часов, господин смотритель; но к концу такой или подобной речи смотритель, крадучись, добирался до порога внутренних своих апартаментов; и с порога же, разводя руками, громким шепотом
– Делать нечего, господа, их высокопреподобие, – и исчезал, изнутри замыкаясь ключом от нетерпеливых путешественников, которые жались по углам и казались крошечными и невзрачными, оттого что зала в четыре окна на улицу и об двух круглых люках на двор была огромна и пуста, и застарелый сумрак стоял серыми воздушными столбами от полу до потолка в ней, и сумеречная эта колоннада, не сходя с места, двигалась на них, и не было лампы, которую можно было бы поставить между ними и ею. А на дворе бушевал дождь. Почтовая дорога, бушуя каштановым обсадом, протащив по полю через ревучий летний дождь это шумное пышное свое одеяние, круто сворачивала на всем разбеге прямо на почтовый двор, и семиверстный шлейф ее с размаху разбивался об пять стекол полого зала; и когда сверкала молния, то, как лапки гальванизированной лягушки, содрогались все жилки и трещины под серый мрамор выкрашенных стен, и в воротах вскакивали бледностью облицованные чистые лица, похожие каждое по-своему на плоский месяц; и когда сверкала молния – взглянуть в окно, – только сверкнет, и жилистое небо обольется мутными и черными ручьями; негашеная известь польет из него, и, словно мыльною водою из шаек охлестывая небо, споласкивают его и раскатываются, друг друга нагоняя, волны обмылков.
У шестерых при каждом небесном выкресе вскакивали над воротниками белые лица. У человека в парике и ботфортах. У молодых. <…>
А дождь шел с удвоенной силой. Горластый, он захлебывался уже в горловине листвы, и листья давились им и заливались закатывающимися воплями. На дворе шум бушующих масс был роскошен и шумен, как обожание. Но все же, когда до ворот почтового двора докатилось громыхание камня, шестеро путешественников отличили его от раскатов грома, которыми это громыханье было напутствуемо и в которых оно запуталось, вырываясь из них гулкими усилиями двенадцати подков, тяжелых, как молоты.
II
Остальные говорили о близости отдыха и сухой постели с предвкушением блаженства в тоне, которому мешала развернуться вовсю только та опасливая предусмотрительность, с которой опускали свои ноги на мокрые плиты, боясь оступиться или наступить на что-нибудь живое в темноте, которую сбивал в крутые комки качающийся фонарь проводника, ее не рассеивая. Остальные говорили также и об удивительной (случайности), отклонившей громовой удар от обоих путешественников, и тогда молодой человек, шедший об руку со стариком следом за слугою, оборачивал голову и, обращаясь к разночинному хвосту шествия вообще и ни к кому в особенности не обращаясь – мало разнящиеся днем, они совсем сливались в одно подмокшее пятно, – ронял несколько учтивых слов, несколько отставая от слуги и заставляя прочих тыкаться носками в пятки его башмаков.
Говорили также, позволив себе свободу в выборе предмета для бесед в присутствии такого <человека>, о красотах городка и великолепии <…> как воробышек, выкупавшийся, охорашивающейся, черной зелени.
– Скажите, – обратился старик к слуге, – все тот же ли… скажите, кто хозяин гостиницы?
– Вюрценау, – промычал слуга, – а вы что, с ним знакомы?
– Нет, нет. Но я – мне говорили – я думал, что Маркус.
– Маркус? – подхватил слуга, – да это прежний владелец, – он помер… в девя… в десятом году, постойте, да, да, десять лет тому – это когда французы – лихой был день, летом, – как сейчас помню – пыльно, ветрено – ветер пылом обдавал – спадет, пыль поляжет, дерева замрут, – слышно: паф, паф, треск ружей со стороны кронверка, ну да вы не знаете – сонный такой, знаете, треск, так, через пень колоду, как брань послеобеденная. Совсем не страшно было, ну, как на кухне тут, рядышком, шаг и взойти, мясо бы рубили или кастрюлями ляскали, полдень был, на улице ни души, но только что ветер был ужас какой и очень горячий, спадет только, и вдруг дымом пороховым щекотно и горько так потянет, и слышно явственно: паф-паф, относило все это ветром, прямо туда дул, это я сейчас все соображаю, тогда не понимал, мал был еще, годов девять мне тогда было. Город опустел. Да, так о чем это,
– Как он хорошо рассказывает, Георг.
– Хорошо? Удивляюсь, право. Сплошная бессвязность! И этот стиль!
– Что вы?
– Ничего, продолжай.
– Вюрценау – отделал ее – заново. Что это вы, сударь, на дома стали заглядываться, знать, вы бывали уже здесь, вот вы и Маркуса помянули? А?
Старик не отвечал. Он боролся с каким-то волнением, которое рвалось вперед и чего-то ожидало от правой стороны улицы, противоположной той, по которой они шли; оно не в силах было держаться в той полосе, которая падала от фонаря и вела, и когда в эту полносветную полосу мгновенно и без предупреждения вкралось громадное, громоздкое и целое подножие готической церкви, и, как желтую речку вброд, не пошевельнувшись ни единым камнем, перешло ее, плывя по желтому плитняку и с половины, грудью и маковкой кутаясь в ночь, когда, говорю я, <оно> совершило свой переход через желтую полосу, старик стал чудить как-то: он произвел громкий и сухой звук гортанью, и гласная, против воли вырвавшаяся у него, была похожа бы на смех, если бы своею краткостью она не напоминала щелканья языком или неодоленной икоты. Затем он остановился и, решившись, очевидно, высморкаться непременно на этом месте, вынул из старомодного сюртука носовой платок. На полдороге между полой сюртука и носом вытянутая рука его задержалась в воздухе, и платок выпал из нее на землю.
– По-подыми, – раздались в тишине шесть распадающихся костлявых слогов. Конюх поставил фонарь на землю и поднял платок. Он передал его старику, смотря на него с удивлением.
– Что с вами?
Но старик оторвал уже подошву одного сапога от намагниченной плиты, ступил еще раз, и шествие двинулось дальше.
– Ради Бога, что с вами! Вас так напугал случай с лошадью?.. Нельзя же, право. Успокойтесь. Не думайте об этом. Думайте о чем-нибудь другом. Давайте заговорим о более веселом чем. Да вот, кстати. Вы ему так и не ответили, откуда вам Маркус известен, которого хоронили под стук кухонной посуды в жаркий летний день при ужасном ветре? Нет, серьезно, не смейтесь, пожалуйста, – говорил <юноша> старику, который не слышал слов своего воспитанника и передвигался так, как будто каждый шаг стоил ему сознательных усилий и предпринимался им с обдуманным намерением. Юноша стал трясти его за руку. – Да проснитесь! Ну, вот. Вы уже проезжали здесь когда-нибудь, по всей вероятности? А?
– Я? – Здесь? – Да…
– Ну, вот. А я ведь и не знал этого. Но в таком случае, почему же вы ни за что не соглашались остановиться здесь проездом, тогда, до грозы, в карете?
А волнение старика рвалось вперед. Оно сразу замерло только в тот момент, когда проводник свернул влево, дав фонарной полосе слизнуть по широкому кругу перекресток. Тут старику стало немного легче. Волнение его запамятовало или упустило из виду, что для того, чтобы попасть в гостиницу <«Шютценпфуль»> с улицы Св. Елизаветы, сворачивают в сторону на углу Елизаветинской и Рыночной. <…>
– Тть! А гостиница ведь переполнена, – досадливо произнес слуга, когда в конце улицы, отлого спускающейся к реке, показалось покривившееся и мрачное здание, все окна которого были освещены. – Взгляните сами, везде свет. Ярмарка скоро, ну и понаехали. Теперь, пожалуй, и сами дорогу найдете. А я назад пойду, домой. Доброй ночи, почтенные господа мои.
И <слуга> пошел в обратный путь, в пояс поклонившись знатному юноше.
– Ну, как-нибудь устроимся, – заговорили <путешественники>, когда какая-то боковая уличка легко глотнула удалявшуюся полосу и они очутились в темноте.
Послегрозовое небо, бодря <кроны> деревьев, выравниваясь по стрежню с величавой и возрастающей быстротой, дыша полной грудью, катилось, <не разбирая> направлений, по нему неслись, нахлобучиваясь друг на друга, растерзанные и терзающиеся клочки былых облаков, как остатки флота, где-то, не здесь потерпевшего поражение; там, где шелуху былого этого великолепия смывало какой-нибудь водокрутью, – может быть, в этом месте какой-нибудь глубокий, заоблачный ключ округло вливался, исчерна-ясный и холодный – там, в гирле холодного этого втока, показывалась звезда, острая и ломкая, когтистая и блистающая, как вскрытая раковина с жемчужиной на перламутровом дне; твердая и режущая, как алмаз стеклореза; это были места наиглубочайшей черноты и наибольшей холодцом вкруг сверкающего зубца колыбающейся глубины.