Люди и положения (сборник)
Шрифт:
– Что ж мы остановились? Опять из-за вас, добрейший Амадеус?
– Да, среди нас – дама! – обернувшись к хвосту группы, громко и певуче произнес молодой дворянин. – Если в гостинице окажется местечко, – я уступаю мою долю нашего общего права на ночлег, господа, М-mе…
– Шерер, – но моя жена, благородный сударь…
– М-mе Шерер и ее супругу, конечно, что необходимо следует из… pardon, обоюдного их обстоятельства.
– Mille graces, Mr. [53] , но я и муж мой… не рассчитываем, право…
– Оставьте, оставьте, пожалуйста, это решено, М-mе, М-mе Шерер. Но вы-то, вы, господин Амадеус. Что вы на это скажете? Вы, впрочем, отдохнете, тоже отдохнете, не пугайтесь; да что с вами,
– Они так взволнованны, – конечно, мы все рады, – oh le pauvre, Dieu le benit [54] – однако…
– Ну вот, мы и у цели путешествия, господа. Какой шум там. Где же, господин Амадеус, господин Амадеус, где колотушка здесь?
– Позвольте молодой человек!
– Погодите, я сам найду, господин Шерер, – мой наставник господин Амадеус – у вас огниво – ну? А, вот доска! Раз, два, три! Сильней нельзя, кажется, идут. Послушайте, господин Амадеус, я вас не узнаю сегодня.
____
Шорохи и звуки в гостинице дремали в эту пору, как бывает в домах, где много спящих, и безразлично сколько – борющихся с одолевающим сном, и где бригада сновидений наводит оцепенение на все кругом, и сослепу, мимо идучи, и на бодрящихся. Шорохи гостиницы? Их немного. Неизвестно, где кегельбан. Далеко ли до кегельбана – или он рядом через одну пустую комнату. Место нахождения биллиардной тоже неуяснимо. В той зале, куда попадают, пройдя через мудреные, закоулками, крадущиеся, сени и прихожую, – в зале тикают стенные часы; маятник за стеклом; качаясь, он засевает залу тиканьем, частым и мелким, как просо; но кружком он замахивается так мертво и скучно, словно это зануженная, ноющая рука сеятеля к вечеру севного дня.
По соседству или через несколько комнат однообразно на аптекарских весах отвешивают скрупулы наглухо укупоренного гула. Там играют. Там играют и, возможно, громко говорят об игре. Там катают тяжелые шары, и шары ударяются об лаковое дерево, и галдя бултыхаются на пол круглые кегли. Вслед за тем там подымается явственное шарканье; а за шарканьем сразу воцаряется паралитически затекшая тишина. Там, по соседству с залой или через несколько комнат, громко и заразительно зевает игра. И может быть, разговаривают о сощелкивающихся шарах. Но голоса наглухо закупорены; они опечатаны синим табачным дымом и догорающими лампами, они упакованы в опилки тиканьем часов и сновидениями спящих во втором этаже. Голоса, вслух следящие за шарами, опечатаны, наконец, и поздним часом; как опечатываются места происшествий. А в эту ночь чем не место происшествия, гостиница, чем не место происшествия она, если происшествие – громкий троекратный стук снаружи, с улицы – и долгая пауза затем, и вновь, более настойчивый и совсем оглушительный стук по двери, топотание башмаков по коридору, лязг замка и кулачная свалка голосов на пороге, где одному, сном расслабленному, в пухлой охриплости валяному голосу приходится иметь дело с целою капеллой голосов с улицы, с холоду, со льда, свежих и освежающих.
– Тогда как же…
– Да нет, милейший, я не привык разговаривать с трактирным слугой, где, как бишь его, этот Маркус?
– Вюрценау, Георг.
– Да, Вюрценау. Позови своего хозяина сюда.
– Да уж не знаю, право.
– Тебе нечего знать, ты ступай просто к господину Вюрценау и Вюрценау, понял, сюда позови.
– Сейчас, господа, вы будете свидетелями того, с какой готовностью господин Вюрценау уступит свою комнату и кровать госпоже Шерер, моей, ха-ха, сестре.
– Какая честь.
– А вы мой шурин, шурин, – позвольте вас спросить, вы быстро засыпаете, если это – si ce n’est pas une indiscrétion exagerée [55] .
–
– Итак, вы шурин мой, шурин на 5 минут. А мы, господа, как-нибудь здесь приспособимся. Хотя, собственно говоря, я предчувствую взрыв любезности и услужливости со стороны этого Вюрценау ко мне лично, ко мне как брату госпожи Шерер, и если вы только не догадались – князю Георгу Кунцу фон Вольфлингу.
– Ах. – Ах да. – Вот как. – Я так и думал. – Какая честь!
– Оставьте, пожалуйста!.. Садитесь, господа, здесь стулья. Позвольте предложить вам кресло, М-me. Я привык, знаете.
– Георг.
– Да, господин Амадеус.
– Вот что, Георг. Я вас покину. Я должен, понимаешь. Вот какая вещь, Георг, я на улице кошелек потерял. Такая вещь. Так я бы. – Я знаю ведь где, я, помнишь, возле Св. Елизаветы… возле церкви, – я платок…
– Ваш собственный кошелек?
– Да.
– Я никогда до сих пор не предполагал, что у вас… Короче, вы хотите сейчас без фонаря отправиться на поиски…
– Да, Это ведь в двух шагах отсюда, Георг.
– Г-н Амадеус, я вас сегодня не узнаю. Я никогда не знал вас таким и вообразить себе не мог, что дорожная катастрофа может такие длительные следы… Слушайте, г-н Амадеус, – поверьте мне, ваше намерение, простите, – чистое безумие, а ваша пропажа…
– Георг…
– А ваша пропажа – чистейшая пустяковина, если…
– Георг…
– Если вы примете во внимание то, что вам сказал отец мой Кунц фон…
– Дай мне сказать, Георг.
– У нас общая касса, г-н Амадеус, и вы можете взять утерянную вами сумму – из моих средств; вы меня обижаете, стоит ли, г-н Амадеус, из-за таких пустяков – без фонаря – какая, какая, простите, мелочная нервозность.
– Георг, все равно. Мне душно здесь, и мне как-то не по себе – я чем-то расстроен. Я выйду. Я пройдусь немножко. И – я не прощаюсь – я скоро вернусь – вон он ждет, это, вероятно…
III
Если для некоторых обитателей городка «N» 17-е число июля месяца и не осталось памятным числом, то день этот, во всяком случае, для многих был не из рядовых. Он тянулся на редкость долго. Насчет его продолжительности сходились мнения многих. На этот день было назначено заседание городского совета, посвященное вопросам, связанным с приближающимся днем ярмарки. Оно происходило в большой зале ратуши, обращенной окнами на закат, и уже близилось к концу, когда сообщение одного из членов городского совета внезапно поставило перед всеми на очередь новое неожиданное дело. Было несколько человек в совете, которых сообщение Курта Зеебальда взволновало и озадачило настолько, что, засыпав Зеебальда кучей нетерпеливых восклицаний, они на минуту вышли из делового тона и завязали в общественном месте частный и чрезвычайно оживленный разговор. Разговор этот был беспорядочен и уснащен недоуменными знаками шумного изумления в его крайней степени. Живость, с какою предались эти гласные внеочередной беседе не подобала их годам – каждому из них шел или исполнялся седьмой десяток.
За одним из пыльных окон в воздухе висело пылом обливающееся солнце, и медлило, задержанное в своем пути общим замешательством этого странного, нездорового дня. Светло-пунцовая полоса предвечернего его жара початою штукой оранжевого штофа лежала поперек зеленой скатерти, которою был покрыт думский стол. Из пяти других окон полосы шли в упор к противоположной стене толстыми балками густого свету. В этой такими балками с улицы протараненной зале казалось, что вечереющая улица, на которой сейчас несравненно лучше, чем здесь, что улица подпирает залу, и уйди куда или сократись эта несдержанно озаренная улица, и зала перекосится и рухнет.