Люди Кода

Амнуэль Павел Рафаэлович

Совместными мысленными усилиями (особенно старался Андрей, воспринявший происходящее как новую увлекательную игру) создали дверной проем и три окна, потом долго старались вообразить дверь и навесить оконные рамы со стеклами, ничего из этого не вышло, все мешали друг другу, и кончилось тем, что И.Д.К. сказал:

— А ну-ка разделимся. Каждый займется жильем для себя, все мы думаем вразнобой, нет у нас еще культуры мысли.

Почему-то эти слова обидели Мусу, который до того очень тщательно и терпеливо повторял все, что делал И.Д.К. Муса повернулся и пошел к лесу, его не

задерживали и лишь утром обнаружили, что для ночлега он создал себе странное сооружение, напоминавшее покосившийся барак.

Ночь И.Д.К. провел под черным небом, беседуя с Йосефом и Ричардом. Людмила с Андреем спали в домике, который через час-другой стал похож на небольшую виллу с остроконечной крышей; Дина с Джоанной придумали себе странное сооружение: четыре столба под крышей, которая могла защитить разве что от дождя, да и то лишь в безветренную погоду.

Хаим дал о себе знать той ночью — Дине приснился кошмар, она вскрикнула и проснулась, а И.Д.К. сразу же увидел отблеск ее сна. Конечно, это был Хаим, потому что изображение исходило не из центров сна, а из той области мозга, что отвечает за мысленные контакты.

Дальнейшее представлялось простым делом. Если Хаим на Саграбале, то найти его — вопрос времени, не очень большого, даже если мальчик оказался на противоположной стороне планеты.

— Попробуем осмотреть этот мир сверху, — предложил Муса, воображавший, видимо, что опыт полета над пустыней способен помочь ему и на Саграбале.

Тело Мусы лежало на берегу реки. Отправляясь, он заложил руки за голову — казалось, что Муса мечтательно следит за полетом невидимой птицы, тем более, что и в глазах застыло выражение внимательного любопытства.

— Это даже легче, чем в первый раз, — сказал Муса.

Он видел сотни, а возможно, тысячи лагерей — темные точки на серозеленом фоне, мысленный контакт с этими людьми установлен был в момент прибытия, но ни у кого пока не было возможнсти заняться каждой группой отдельно. С высоты сотни километров чужие мысли, как показалось Мусе, воспринимались более отчетливо — все, кроме Хаима.

— Я больше не поднимаюсь, — объявил он, — и попробую облететь планету.

— Нет! — одновременно воскликнули И.Д.К., Йосеф и Ричард.

— Это займет слишком много времени, — пояснил И.Д.К. — Ты недостаточно высоко, чтобы разглядеть всю планету за час— другой.

— Что ж, — спокойно сказал Муса, — тогда я поступлю иначе.

* * *

Муса ринулся за облака, будто в ледяную воду Северного океана — он никогда не был на севере, но холод представлял себе именно так: резкий спазм, судорога в ногах, полное оцепенение. Сознание его было отделено от тела, что не помешало именно телу испытать ужас погружения, и это избавило сознание от шока.

Мир, открывшийся его восприятию, не был ни пространством, ни временем, ни комбинацией этих измерений. Поскольку исчезло пространство, то все, воспринятое Мусой, казалось ему происходившим в нем самом, хотя и не с ним. Поскольку исчезло время, то, вернувшись, он так и не смог распределить события в какой-то последовательности.

Рассказывая в возбуждении Йосефу и И.Д.К. подробности

своего путешествия, Муса путался и запутал своих слушателей. И.Д.К., подумав, высказал предположение:

— Саграбал находится вне пространства-времени, это, по— моему, очевидно.

— Это невозможно! — воскликнул Йосеф.

— Почему? — удивился И.Д.К. — Пространство и время — всего лишь четыре из множества возможных измерений Вселенной. И не тебе, верящему в Бога, утверждать, что не могут существовать иные измерения, в которые человек был погружен всегда, но не воспринимал их в силу собственной ограниченности.

Йосеф вспомнил свое погружение в мир сути, свой диалог с Творцом, вязкую тину бассейна памяти и промолчал, но образ, возникший в его сознании, был, конечно, воспринят И.Д.К.

— Ты подтверждаешь мои слова, — сказал он. — Я полагаю, что иные измерения Вселенной могут ассоциироваться в нашем сознании, за неимением специфических органов чувств, с какими-то качествами характера. Муса обнаружил, что Саграбал находится в измерении совести, только и всего. Если я прав, то приключения Мусы можно расположить следующим образом. Первое. Оказавшись за облаками, он прежде всего осознал себя как совесть всего человечества.

— Это было потом, — сказал Йосеф.

— Это было сначала, — возразил И.Д.К. — Муса рассказал об этом своем ощущении в последнюю очередь, но из этого не следует, что ощущение было последним. Муса ужаснулся тому, что совершал на протяжении своей истории. Ужаснулся тому, сколько погубил цивилизаций, и понял, что спасти себя — и всех нас — может, лишь искупив свои поступки — поступки человечества, — пусть даже совершенные неосознанно…

— Илья, — вмешалась Людмила. — Ты, как всегда, усложняешь. И, как всегда, берешь на себя обязанности интерпретатора. Дай нам всем разобраться. Пусть говорит Муса.

— Он уже сказал, и никто ничего не понял.

— Пусть покажет еще раз. Если я должна пять раз выслушивать твои интерпретации, чтобы понять их, то с тем же успехом я могу пять раз послушать Мусу, и тогда, возможно, пойму сама.

И.Д.К. пожал плечами.

Муса, по-прежнему лежавший на траве, подложив под голову руки (вернувшись, он даже не переменил позу), смотрел на облака, будто продолжал видеть их изнанку. Мысль его, сначала хаотически перескакивавшая с предмета на предмет, успокоилась за те полчаса, что миновали после возвращения.

— Когда облака остались внизу, — подумал он, — я потерял сознание. Однажды со мной было такое. В Газе, дома. На меня упал бетонный блок, сильно прижало, и я исчез. Так мне показалось. И сейчас тоже. Илья говорит, что это было потом. Может, так и есть, не знаю. Говорю, что чувствовал. Я потерял сознание.

Он, действительно, потерял то, что в просторечии называют сознанием, и это было естественно, поскольку в двумерном пространстве мировой совести, связанном с четырехмерным пространством человеческого восприятия мира лишь одномерными закрученными нитями, которым вовсе не было названия и аналогов в языке И.Д.К., воспринимаемом как язык Торы, — в этом пространстве сознание существовать не могло. Ибо совесть бессознательна.