Люди на болоте. Дыхание грозы

Мележ Иван Павлович

застонешь, как забормочешь - быстро-быстро! Не разобрать - о чем!.." Мать

снова залилась слезами, слова не могла больше вымолвить; показалась

Хадоське какой-то слабой, несчастной, даже стало жалко. Отец не выдержал,

попрекнул: "Вот завела! Как хоронишь, вроде!.. Дочка поправилась, а

она!.." Мать сразу перестала всхлипывать, уголком платка вытерла глаза:

"Хоронишь! А разве ж и не была - все равно как на том свете! Я ж, может, и

вспоминаю, и плачу -

что рада! Что дочечка все равно как с того света

вернулась!.."

С интересом слушала Хадоська мелкие, но, теперь казалось, такие важные,

дорогие домашние новости: про сестричек и братиков, про материны заботы;

лакомилась родительскими гостинцами. Но когда мать с отцом уехали, когда

подумала, как они едут на заледенелых санях, как покажутся из темноты

навстречу им куреневские стрехи, когда увидела, будто сама едет, увидела

стрехи, улицу, родной двор, у Хадоськи вместе с притихшей радостью

счастливой встречи появилась ноющая тоска. Это была не только тоска по

родителям - иное, недоброе чувство примешивалось к ней, омрачало недавнюю

беззаботность. Будто оживала старая, забытая боль. В тот вечер смутное это

чувство прошло, как далекая туча; надвинулось, проползло тревожной тенью -

и пропало. Хадоська заснула без неприятных мыслей. Однако на другой день

туча снова вползла в ее одиночество. Беспокойное, нежеланное, которого не

хотелось и замечать, цеплялось за нее, нависало все тяжелей, все

назойливей, напоминало, заставляло размышлять. Вновь возвращалась из

небытия Захариха, возвращался студеный, страшный день, оживали, били

Евхимовы слова. Воспоминания переплетались путано, обрывочно, в тумане,

таком холодном, пронзительном, что в Хадоське все леденело, и она

чувствовала отвратительное бессилие. Сначала ей как бы не хотелось верить

воспоминаниям, будто недоброму сну. Но воспоминания, наперекор ей,

набегали и набегали, становились все явственнее, шире, все больше

тревожили С печалью, сквозь сутемь непреодолимой тревоги виделась ей вновь

солнечная студеная краснота на стеклах, на стене; нерадостно, холодно

выглядывала из уголка верхнего, незамерзшего стекла заснеженная колючая

лапа сосны. Грустно, молчаливо наблюдала Хадоська за женщинами-соседками,

слушала их неинтересные разговоры. Женщины рядом были все новые: те, что

лежали прежде, поразъехались по своим домам, - но перемена эта не

успокаивала Хадоську; и к этим относилась она недоверчиво.

Теперь Хадоська уже не сожалела о черной прорве Глинищанского озера, не

строила планов, как убежать, погубить себя. Ей теперь и вспоминать о том,

как она

чуть не замерзла, было страшно, неизвестно куда исчезла недавняя

решительность. Хадоська чувствовала в себе странную слабость, робость. От

беспомощности своей перед бедою, которая не проходила, и день и ночь

сторожила ее, Хадоськой часто овладевало отчаяние: накрывшись с головой

одеялом, уткнув лицо в подушку, она давилась неслышным, горьким плачем.

Горючими слезами оплакивала Хадоська беззаботную радость свою и

доверчивость, свою незадачливую юность, с которой она будто расставалась

навсегда. В первые дни, заметив, что она плачет, женщины окликали ее,

успокаивали, но она не отвечала; тогда ее перестали трогать, не говорили

пустых слов, не надоедали, деликатно, разумно молчали. Выплакавшись вволю,

она обычно успокаивалась и засыпала, с головой укрывшись одеялом.

3

Отцу и матери не всегда удавалось навестить дочь: и дорога неблизкая, и

дома хлопот - не передохнуть; часто просили наведаться в больницу,

передать гостинец соседей, которые ехали в Юровичи. Хадоська редко

вставала с койки к родительским посланцам, из-за занавески видела, как они

уезжали домой. Так видела хромого Грибка, старую Даметиху с Миканором,

лесника Митю; вышла в коридор, только когда приехала Прокопова Маня,

подружка. Маня как бы очень обрадовалась Хадоське, но Хадоська стояла

отчужденная, настороженная, сразу заметила, что смотрит Маня на нее не

обычно, не так, как когда-то. Будто издалека слышала Хадоська, что Маня

говорила о вечерках, о том, кто за кем ухаживает, кто с кем спьяну

подрался. Говорила и все рассматривала Хадоську круглыми, блеклыми, словно

телячьими, глазами, чтоб потом, видно, рассказать на вечерках как следует;

Хадоська ж только и ждала, когда она замолчит, когда догадается уйти: ни

сама она, ни ее новости Хадоську не интересовали. Однако Маня и потом,

когда говорить уже было не о чем, стояла, молчала, моргала телячьими

глазами, пока Хадоська первая не ушла в свою палату. После этой встречи

Хадоська еще решительнее думала не возвращаться в Курени; поехать куда

угодно, только бы не встречаться с бедой своей, с Евхимом, со страхом.

Не первый раз жалела, что родственники все живут или в Куренях, или в

селах поблизости. Как ни рассуждала, все выходило: самое лучшее, видно,

остаться здесь, в Юровичах:

местечко большое, и угол под крышей, и работы - лишь бы охота была: еще

раньше узнала. В этот вечер снова говорила с местечковыми: лежала Хадоська