Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
думала! Правда, жила она и теперь не только чувством вины: время от
времени находила на нее, путала все прежняя беспорядочность чувств и
мыслей...
Вечером, едва стемнело, к возу, где она ужинала с отцом, приплелся
Миканор. Приходил он не в первый раз - наделы были близко, - но Хадоська
взглядывала нашего редко и строго. Часто чувствовала на себе его тяжелый
взгляд, сжималась и настораживалась; хмуря брови, ждала, что будет дальше.
Дальше не было
своему табору. Вот и в этот вечер курил, говорил с отцом о погоде, о сене,
мирно, терпеливо спорил о колхозах: колхозы, увидите, докажут свое!
Спорил, а Хадоська часто чувствовала в потемках: снова смотрит на нее!
Спор не кончили и в этот вечер: отец, готовый вскипеть, спохватился, что
кони не поены, исчез в темноте. Хадоська насторожилась.
– Чего ето ты Хоню мучишь?
– промолвил Миканвр не сразу и не легко.
Будто заступился: - Ходит столько! И такой хлопец!.. А ты - мучишь!..
– Пусть не мучится! Я не прошу!..
– Дак любовь же не оттого... просят или не просят...
Она - как зараза какая...
– За всем этим Хадоська ощущала что-то
тяжелое, затаенное, как и в его взглядах. Или ты не любишь его"..
– Она
промолчала, начала копаться в возу, будто готовила постели. Он стал
рядом-, взял ее за руку.
– Или, может, я тебе нравлюсь?
Он пытался шутить, но Хадоська чувствовала, что это не шуткиг и ей было
неприятно. И еще чувствовала она, какой он слабый, бессильный перед нею,
Миканор, которого так не любил и побаивался ее отец. Он, правда, не
выпустил руку, когда она хотела отнять, нарочно, из мужского самолюбия,
сжал крепче. Обнял крепко. И все же Хадоська чувствовала себя более
сильной, высокомерно шевельнула плечами, и он нехотя отпустил. Отошел,
закурил папиросу.
– Не нравлюсь, значит?
Она не ответила. В это время послышалось беззаботное посвистывание,
кто-то шел к ним; еще издали узнали- Хоня.
Хоня, приблизясь, перестал посвистывать, поздоровался тихо, сдержанно.
Только когда Миканор ответил, захохотал- А я думал - батько!..
Он шутил, хохотал и замечать не хотел, что Миканор сегодня особенно
молчалив. И то, что Миканор скоро простился, подался в темноту, тоже понял
по-своему. Стал дурачиться, хватать ее за руки, обнимать, как хватал и
обнимал каждый раз, когда удавалось остаться вдвоем и в темноте Она
отнимала руки, вырывалась, а он - будто так и надо было - хватал снова,
тянул к себе, смеялся.
– Дак когда же будем жениться?
– спросил, может, уже в двадцатый раз.
Она промолчала, но он хоть бы чуть обиделся или помрачнел; веселый,
беззаботный,
возьмет никто!
– Пусть не берет!..
– Она и не думала смеяться.
– Свекуешь одна!
– И свекую!.. Страх какой!..
– Дуреха!
– сказал он твердо. Все же пересилил - обнял ее, привлек к
себе. Она попыталась вырваться, но он добродушно, весело удержал. Меряясь
с нею силою, со снисходительной усмешкой поинтересовался: - Лучшего хочешь
дождаться?
– Убежденно заявил: - Лучше, чем я, не найдешь!
– Ого! Лучший на всем свете!
– Лучший!..
– Он сказал так, будто удивлялся, что в этом можно еще
сомневаться.
– Лучше не найдешь. Нет на всем свете, ей-бо!.. Никто так
любить не будет!..
– Всем вы так говорите!
– Я? Я - никому! Тебе только! Знаешь же!
Она перестала уже вырываться, когда в темноте послышалось зловещее:
"Г-гым!" Отец был так близко, что Хоня сразу выпустил Хадоську, которая
заторопилась поправлять волосы. Хадоська стыдливо ждала: отец видел и
слышал все.
Мгновение молчали втроем. Хоня первый нашелся: не повинился, не
показывая и признака растерянности, вдруг задиристо:
– Отдали б вы Хадоську, дядько!
Отец, возмущенный тем, что увидел, и, не впервые, тем, как держит себя
с ним этот наглец, не сразу нашел что ответить.
– Уже ж говорили, вроде!..
– Дак я, дядько, все одно как забыл то.
– Дак еще раз напомню, - дал волю гневу своему Игнат.
– Не будет моего
отцовского согласия! И не надейся!
– Упрямый же вы, дядько...
– Хоня будто пожалел Хадоськиного отца:
сказал, как старший, умнейший!
– Ну какой ты жених!
– вскипел отец.
– Какой ты жених? Ты не видишь?
Хадоське это не понравилось, самой захотелось возразить:
зачем говорить так? Хоня, если б только о том забота, жених неплохой -
не только не хуже, а лучше других. Зачем говорить неправду? И вообще -
какой бы ни был он, Хоня, не надо говорить такое: не надо обижать человека
напрасно!
– Дядько, жених я по нынешним временам, - в Хонином голосе, отметила с
одобрением Хадоська, не было и признака обиды, - первый на все Курени.
– В
его тихой речи слышалось такое достоинство и уверенность, что Хадоська
почувствовала даже гордость за него.
– Теперь для таких, как я, все и
делается.
– Она ж с голоду опухнет у тебя!
– злобно набросился отец, и Хадоське
снова захотелось вступиться за Хоню: Хоня не лентяй, и не надо упрекать за