Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
– Ганна...
Как он жалел, как любил ее в это мгновение, какое необыкновенное
чувство, радость, какая надежда томили его, горели в нем, ждали,
стремились! Он жил только ими, только ею! Если бы она приказала ему в ту
минуту умереть, он умер бы, может быть, счастливый! Он готов был для нее
на все!
Она сказала то, чего не ожидал. Тихо, чуть слышно, но так отчужденно,
недоступно, что его будто ударили:
– Отойди.
Рука
близкое стало далеким, недосягаемым.
Чувствуя, как внутри все похолодело, не понимая ничего, Степан поплелся
к дверям.
7
Всю ночь Ганна пролежала будто неживая. Не было мыслей, не было,
казалось, никаких чувств. Всплывали только медленно, неслышно, как
неживые, картины-воспоминания, всплывали одна за другой, возвращались,
путались.
То видела, как малышка сучит ножонками, как комары роятся вокруг
измученного личика... То видела, как качается она на руках, беленькая,
будто спящая, - когда везла слуга.
Как неподвижно лежала в корытце, когда мыли в последний раз, когда
надевали рубашечку... Слышала, как скрипели колеса, когда ехали на
кладбище, как, осыпаясь, шуршал падающий на гроб песок... И раз, и второй,
и несчетно раз, оттесняя другие воспоминания, наплывая на них, виднелась
беленькая, спокойная головка Верочки на подушке в гробу. Все, что ни
возникало, ни появлялось в памяти, проходило странно спокойно, как бы не
отзывалось в Ганниной душе, не тревожило, не бередило болью. Будто не было
ни боли, ни горя, будто перестала вдруг чувствовать их. Все виделось,
воспринималось как неживое. Ко всему была бесчувственна. Бесчувственная
голова, бесчувственное сердце, сама вся бесчувственная...
В бесчувственности ее незаметно для нее самой каменела бесчувственность
к Глушакам. В эту ночь перестали чтолибо значить для нее глушаковские
хата, двор, хлева, сами Глушаки, истлело, испепелилось то, что еще
подчиняло, - покорность, терпеливость, старание угодить...
Только на рассвете, когда в посветлевшие окна глянул обычный, такой
знакомый мир, который все ширился, раздвигался, начинал искриться, что-то
шевельнулось, ожило в ней. Когда на раме сверкнуло, заиграло солнце, будто
льдинка блеснула в Ганне, начала таять. Ночная каменная тяжесть вдруг
свалилась, Ганне стало легче. Но так было только мгновение, сразу же за
этим ожившее сердце пронизала тоска.
День возвращал к действительности. Снова пошли Йоспоминания, но уже не
медленно, а стремительно, беспокойно.
в грозовые ночи, душные дни, последние дни Верочки. От воспоминаний уже
было больно, - чем дальше, тем больнее. Обожгла мысль: а можно было б
дочурку спасти! Могла б Верочка не в гробу лежать, под тяжелой землей, а
жить! Жить! Сучить ножонками, смеяться, радоваться, расти, крепнуть! Могла
б, если б не глушаковская жадность, ненасытность проклятая! Если б не своя
вина: что слушалась их, сидела, когда надо было скорее бежать за
спасением! Не спасла, дала загубить маленькую!
Загубила, можно сказать, сама!..
"Бог дал - бог взял", - вспомнила слова свекра. Сердце залила
ненависть: загубили ребенка, и виноватых нет! На бога кивают, будто нужна
ему эта гибель!.. Ни сердца, ни жалости, ни стыда! Из-за какой-то горсти
сена человечка, доченьку довели до гибели, и хоть бы одумались, грех взяли
на себя!.. "Бог дал - бог взял!.."
Господи, если ты есть, если ты видел все, - неужели ты не отзовешься
никак, простишь им? Неужели довольно одной молитвы старого, чтобы ты забыл
обо всем? Нет, не может быть, чтоб им так обошлось все это!
Не может быть, правда? ..
Некуда было деваться от мысли, что и сама виновата.
Виновата больше, чем кто-нибудь. Разве ж не могла б кинуть все и пойти,
побежать с маленькой на руках! К отцу побежать, отец дал бы коня, если уж
такое! Зачем же сидела, ждала, губила доченьку! Зачем слушалась старого
злыдня!.. Сама виновата, сама!.. Прости мне, маленькая!
Прости, вишенка нерасцветшая!
Мысли бунтовали, жгли, карали. Не могла больше выдерживать их, как
больная, поднялась с постели. Надо было что-то делать. Слабая, почти без
сил, еле волоча ноги, пошла по комнате. Не думала, что делать, ни о чем не
думала. Не могла думать. Как заведенная, вышла в полутемные сенцы, в угол,
где на лавке стояло ведро с водою, напилась и снова, как заведенная,
потащилась в хату.
Увидела вдруг на подоконнике забытый синий поясок, которым свивала
спеленатую Верочку в последние дни, сердце зашлось тоскою, такой
нестерпимой, что рвался из груди стон. Все, что ни попадало на глаза,
напоминало о Верочке, о беде: одеяло, в которое дочурка была завернута,
когда везли сюда, кушетка, на которой под образами девочка лежала в
гробу...
Когда услышала, что пастух кричит, гонит коров, вышла во двор. У повети