Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
и горячими, выпуклыми губами. А глаза ее - вишневые, все время неспокойные
глаза, в которых то грусть, то блеск насмешки, то затаенная боль, - что
они одни могли делать со Степаном!
Странный отец, не мог понять, чем она взяла Евхима!
Да она кого хочешь завлечь, заворожить может! Скажи она одно слово
Степану - и он, кажется, пойдет за нее в огонь и в воду!
Может, не было бы этого желания, этой нежности к Ганне, если б ей было
хорошо,
что и Евхим, молчаливый, хмурый, затаившийся в горьком и злом
недовольстве, редкоредко глянет на нее радостным, ласкающим взглядом!
Чувствовал, не раз убеждался Степан: не любит она Евхима, так только,
терпит. И у Евхима - какая любовь, если в той любви не столько доброты,
сколько ревности и настороженности.
Не однажды хотелось Степану дотронуться до ее руки, погладить
успокаивающе, сказать ласковое, доброе слово!
Однако при этом мутило, бередило душу тяжкое чувство вины: нехорошей,
грешной чувствовал эту непреодолимую нежность к братовой жене. Укорял,
ругал себя: знал, что грех, измена - нежность к Ганне, а ничего не мог
поделать, не мог с этой бедой справиться. Не покидало, точило душу
сознание: а почему грех, если она не любит Евхима?
Не любит Евхима. И все ей здесь не любо. Вырвалась бы с радостью, пошла
б куда глаза глядят. И он, Степан, мог бы пойти с нею, куда пожелала бы,
лишь бы воля, лишь бы простор. Лишь бы - вместе... Пускай только слово
скажет!..
Но она не говорит этого слова, будто и не замечает ничего.
Думает, может, что он просто для брата старается...
Теперь ей так тяжко. Все, чем жила, утратила... Ей так нужна теперь
опора, опора и - свобода. Там, в другом месте, ничто не напоминало бы ей о
беде... А что, если пойти и сказать ей, чтоб не горевала так, успокоить
хоть немного?
А то она одна со своей бедой, мучается одна. Хоть отвлечь её от тяжелых
мыслей... Пойти посидеть вдвоем - поддержать.
А он поддержать может - не маленький уже. Если б пришлось, так и
самостоятельно жить мог бы, - сможет, если придется, своим хлебом
прокормиться. Работать не привыкать, знает, как с землей обходиться, а где
надо, то и грамотой подработать может. Проживет, если что!.. И другим
неплохо с ним было бы, - припеваючи могли б жить, не то что с отцом и
Евхимом! Он-то не мордовал бы работой и не смотрел бы по-волчьи...
А что, если отважиться и высказать все? Выложить все начистоту, - зачем
ей и ему терпеть неизвестно ради чего!
Скрытничать, тянуть жилы изо дня в день, задыхаться, не
просвета!.. Если многие живут иначе, по-человечески, если и им жить
по-человечески не заказано!.. Только отважиться - и начнется новое,
вольное, желанное... Отец и Евхим приедут, а их и след простыл - ищи ветра
в поле!..
Степан даже поднялся с постели, заходил по хате, вышел на крыльцо -
сердце сильно билось. Пойти сказать все!..
Шагнул на ее крыльцо. К ее дверям. Но тут вдруг овладела им
непреодолимая слабость и робость. Он стал, прислушался- может, плачет,
тогда он войдет, станет утешать - и скажет все.
Так было бы лучше. Но плача не было слышно. Он отошел от дверей.
Несколько раз подходил к дверям, намеревался войти и - останавливался
несмело. Не хватало отваги. Ругал себя: трус, слизняк; упрекал: так
никогда ничего не добьешься, - однако совладать с противной слабостью не
мог. Странное творилось с ним: и войти сил не было, и вернуться,
оторваться от дверей - тоже. Будто цепью прикован. Подходил, отходил,
упрекал себя, издевался даже над собою. Потом стал злиться на свою
нерешительность, стал будто смелее... Теперь или никогда!
– не рассуждая
больше, не колеблясь, открыл двери.
В темноте Степан остановился, осмотрелся - где она? Не увидел, скорее
догадался: на кровати лежит, - но не подошел к ней. Подождал, думал, что
спросит, отзовется как-нибудь. Она не отозвалась. Тогда несмело, тихо стал
приближаться к постели, - неужели спит?
Как оглушало сердце, когда остановился, наклонился над нею -
прислушался, присмотрелся вблизи. Даже будто жаром обдало от этой
близости. Она не спала, смотрела, но - это очень смущало - хоть бы
шевельнулась. Как неживая!
– Теб-бе... может... плохо? ..
– выдавил Степан.
Ганна не ответила. Замешательство его не только не уменьшилось, а еще
усилилось, он стоял, сдвинуться не мог.
Только слышал, как стучит его сердце и шумит в голове. Теперь слабости
уже не было, он готов был на любую отвагу, но - вот же беда: для чего эта
отвага, что делать? Он как бы вдруг перестал соображать.
– Может, что... надо? .. Дак я...
Она, вместо того чтобы посоветовать, отвернулась молча, легла лицом
вниз. Степан постоял, надо было что-то делать, - дотронулся до нее,
осторожно положил руку на плечо. Ладонь его ожгло, всего обдало жаром, он
даже почувствовал слабость. Тянуло прижаться к Ганне, обнять. Еле
проглотил горячий ком, что застрял в горле: