Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
Веселая надежда ни на мгновение не оставляла Ганну, все время тревожила
нетерпеливым, радостным ожиданием.
"Сегодня. Сегодня вечером!..
– будто пело в ней.
– Сегодня!.. Скорей бы
вечер!." Время от времени в пение это врывалось беспокойное; как бы не
помешало что-либо!
– но не могло сдержать радости. Жило, кружило в мыслях,
в душе одно: "Сегодня... Сегодня вечером!.."
Ревнивая Глушачиха скоро заметила непонятную перемену,
нее подозрительно.
– Что ето носит тебя, как нечистая сила...
– проворчала она вслед Ганне.
"Почувствовала, старая карга! Носит!.. Носит!.. Только не нечистая
сила!..
– подумала Ганна злорадно, мстительно.
Вошла в свою половину, увидела на лавке, на столе солнечные полосы,
заулыбалась.
– День какой! Как праздник!..
А разве ж не праздник? Праздник, мой праздник!"
После обеда, скрывая нетерпение, нарочито безразлично сказала, что
пойдет к своим, помочь. Старуха, оказавшаяся Л а их половине, упрекнула:
– Ето хозяйка называется! Хозяйка! Только и заботы что о других, о
чужих! Чужие ей дороже!
– Они мне не чужие!
– Как ты разговариваешь с маткой?
– вмешался Евхим, снимая с крюка
уздечку: решил съездить в лес.
– Как говорю! Как надо!
– Не научили тебя!
– Не научили! Тебя не спросились!..
– Евхимко, как ты терпишь, как ты переносишь ето!..
Вот до чего... доброта твоя!
Евхим сказал с угрозой:
– Не научили, дак я научу!
– Научи! Научи, Евхимко!
– Поздно меня учить! И не вам!
Евхим, удивленный, посмотрел на жену. Что-то новое, необычное было в ее
голосе, во взгляде. Он привык к тупой, безрадостной покорности .ее, и то,
как Ганна теперь держалась с ним и матерью - смело, независимо, даже с
вызовом, - было непонятным.
– Не мне, говоришь, учить?!
– Евхим густо побагровел.
Руки его задрожали. Он вдруг заорал: - Не мне?!
Евхим, рассвирепев, замахнулся уздечкой. Опережая его, Ганна заслонила
лицо ладонями, втянула голову в плечи, Удар обрушился на руки, на плечо.
– Не мне?!
Евхим ударил еще раз.
Не думал, что Ганна бросится в ноги, станет просить пощады, знал уже
ее, но ждал, что заплачет. Плакала ведь раньше, бывало. Теперь не
заплакала. Когда отняла от лица ладони, увидел: глаза совсем сухие.
Взглянула на него с такой ненавистью, что ему на мгновение стало не по
себе. Евхим, однако, пригрозил:
– Я тебя научу!
– Спасибо, научил уже!..
– Голос у Ганны был хриплый, жесткий.
– Не
забуду!..
С рассеченной удилами Ганниной
Старуха молчала, поглядывая то на невестку, то на сына.
– Помни!
– Евхим тяжело повернулся, сильно стукнул дверью; затопал в
сенях, на крыльце.
После того как он вышел, Ганна и свекровь не перемолвились ни одним
словом. Вскоре он проехал под окнами, проскрипел, открывая и закрывая,
воротами. Старуха стояла у окна, следила за ним, пока он не скрылся с
конем на улице.
Ганна собралась идти к своим. Глушачиха проводила ее взглядом
неприязненным, ненавидящим, но ничего не сказала.
Улица из конца в конец блестела вязкой, как деготь, грязью, которая в
эти дни не высыхала. Посредине улицы ее размесили конские копыта и ободья
колес, было ее там столько, что часто доходила до ступиц; люди обычно
держались ближе к заборам. У заборов пошла и Ганна, грязь была уже
холодная, босые Ганнины ноги сильно мерзли, но она не замечала этого.
День был по-прежнему ясный - редкостный, необычный в эту позднюю
осеннюю пору; однако Ганна не видела уже праздничной его ясности.
Попадались встречные, здоровались с нею, она отвечала сдержанно-спокойно,
скрывая & себе свою печаль. Некоторые оглядывались ей вслед: чувствовали,
что беду какую-то прячет, но почти не удивлялись, знали, как ей у Глушаков
живется...
Отец и Хведька были около гумна, готовили бурт для картошки. Ганна
взялась помогать перебирать картошку. Занявшись этим со своими, она
успокоилась, и мысли ее стали трезвее, решительнее. "Не буду, не буду я
терпеть!.. Зачем и жить, если так... Брошу все, брошу!.."
Между этими мыслями она вспоминала встречу с Василем, вспоминала снова
с нежностью все, что он говорил, слово за словом, думала о вечере, который
приближался.
Ганне было радостно и тревожно. Будет ли он, этот вечер, будет ли все
так, как хочется: придет ли Василь? А что, если какая-нибудь неожиданность
помешает им? А что, если он передумает?
Это было бы такое несчастье! У нее ведь теперь вся радость в нем, вся
надежда на него. Придет, придет - успокаивала себя, старалась заглушить
тревогу.
Едва поужинала в сумерках со своими, вышла во двор. Со двора огородами
на, пригуменья, на дорогу за гумнами. Еще не дойдя до гумна Василя,
остановилась; надо было отдышаться: сердце гулко, непрестанно колотилось.
Чего оно так колотится? Такое беспокойное, возбужденное, тревожное...