Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
нападок, однако сомнения эти редко держались прочно, - он очень уж мало
знал сам. Сомнения его часто разбивались о твердость, незыблемость тона и
решений там, в столице республики: там ведь, наверное, знали, что делали!
Что ни говори, с таких постов, как-пост редактора республиканской газеты
или заместителя наркома, так просто не снимают! Да еще таких видных
писателей, видных деятелей, как Михась Чарот и Тишка Гартный! Наверное,
есть
Теперь прежние сомнения оживали вновь. Алесь, конечно, не Тишка Гартный
и не Михась Чарот, но нет ли в том, что было с ними, с Гартным и Чаротом,
отгадки и Алесевой "истории"? Он только мог гадать об этом, как и о
непонятной статье. В мыслях не было ясности. Мысли путались в потемках. Да
и как они могли выбиться из потемок, если неизвестны подлинные факты.
"Факты, факты - вот что надо выяснить! Самому!.."
Апейка вдруг спохватился, заметил: за окном было уже совсем темно. Надо
домой. Не зажигая лампы, начал ощупью собирать бумаги на столе, положил в
ящик, запер его.
"Поеду на сессию. Там и выясню все".
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Долго не утихала тоска по дочери. Ни заботы, ни усталость не могли
приглушить скорбь утраты. Все лето, все в этом лете жило печалью большой,
невозвратимой потери. Об этом шелестели лозы на болоте, шептали колосья в
поле, пели жаворонки. О ней гудели предгрозовые ветры, гремели громы,
писали огненными росчерками молнии...
Только к осени начала немного заживать, затягиваться рана. Она еще
чувствовалась, ныла, но уже не так невыносимо. Будто привыкать стала Ганна
к горю. Уже не так явственно вспоминала личико дочурки, всю ее, уже не
чувствовала живого тепла ее тельца. Тускнел образ маленькой, медленно,
незаметно, но отходил в небытие.
Все же такой, как прежде была, Ганна не стала. Мука навсегда оставила в
ней след Что-то в ее душе, перекипев, как бы застыло, затвердело, сделало
ее более решительной, и было вместе с тем что-то иное - странно мягкое,
очень чуткое, податливое. Можно сказать, какая-то неведомая раньше
чувствительность появилась в Ганне.
Стояли погожие дни. Солнечные с утра до вечера, с синим небом. Днем еще
было тепло, а под вечер, когда багровое солнце уплывало за лес,
опустевшая, неласковая земля стыла на холоде. За полночь белил ее иней, в
заледенелые звонкие рани и трава у плетней и на выгонах, и поля с полосами
еще не выкопанной картошки, и понурые, почерневшие стрехи - все было
по-зимнему белое Когда подымалось над
светлое, лучистое, от инея оставались только темноватые пятна сырости.
Вскоре исчезали и они. Иней держался еще только в тени деревьев и хат,
держался упорно, пока солнечная теплота не добиралась и сюда.
Небо в эти дни синело, чистое и глубокое Оно не было теперь таким
ярким, как раньше, часто окутывала его белесая, словно молочная, дымка, и
оно казалось блеклым, будто выгоревшим на июльской и августовской жаре.
Солнце тоже было иным. Отдав почти весь свой жар лету, оно берегло остатки
тепла, грело мало, но удивительно нежно и ласково.
Этой мягкостью и ласковостью было наполнено все в природе, все эти
величавые дни.
В кротком солнечном свете горели печальньш извечным пламенем липы и
березы около хат, деревья в недалеком лесу.
Как седина от былого, от пережитого, белела всюду паутина.
Она висела в воздухе, цепляясь за увядшие, побуревшие будылья, колья и
жерди вокруг огородов, пожелтевшие кусты.
Все окутывала старая, как мир, печаль, печаль расставания с теплом, с
летом, приближения слякоти, холодов.
Все эти дни Ганна чувствовала себя одиноко и тревожно; ее не покидала
тихая, тягостная жалостливость Душе хотелось жалеть - жаль было и доброго,
уже ослабевшего солнца, и голых, бедных полей, и ярких, огнистых деревьев,
что вотвот должны были утратить свою красу.
"Что ето со мной?" - не раз удивлялась она своей чувствительности.
Прежде ее никогда не волновала так осень, Ганна была безучастна к этой
поре, будто и не замечала ее Почему же теперь так волнует ее последняя
ласковость солнца, оголенность деревьев, печаль осенних дней? Почему все
это отзывается в сердце чуткой, неутихающей грустью?
Копали картошку. Целыми днями, от ранней рани до поздней темноты, Ганна
работала в поле. Земля была уже холодная, и пальцы, черные от земли,
стыли, становились непослушными. Земля налипала, въедалась в поры, в
морщины, под ногти; скрюченные, намерзшиеся за долгий день пальцы под
вечер разгибались с трудом. Становилась непослушной, деревенела и согнутая
крюком изо дня в день спина.
Разгребая пальцами землю, Ганна как-то сорвала о камешек половину
ногтя. Ноготь еще крепко держался на пальце, но рыть и разгребать руками
землю стало трудно. Как ни оберегала ноготь, временами задевала его - и