Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
ситцевого платка по губам, стала озабоченной. Подавая торбу, заговорила:
– Я тут хлеба две буханки положила. Вчера испекла...
Медку дед расстарался... В кружке берестяной, гляди, чтоб не вылился...
Вьюнков насушила с десяточек... Лучку, огурчиков принесла...
– Мед лучше бы на продажу, - строго заметил Василь.
– Яичек десяток продам... Соли надо и спичек...
Василь не ответил на это. Поинтересовался другим:
– Как там Гуз? Не хромает?
–
– Жито - не молочено?
– Домолачиваем. Дед и я...
– Старик здоров, ковыляет, значит? ..
– Ковыляет. Здоров.
За каждым вопросом и ответом следовало трудное, полное материнской боли
молчание.
– Володька не озорничает?
– Не-е. Надысь на болото ходил. Вьюнов принес. Говорит: Василю,
братику...
– Гляди за ним, не балуй... А Гузу - паренку. Зима подходит - в лес
надо будет...
– Да уж надо, буду делать...
Расспрашивал Василь, советовал, наказывал, а сам не раз и не два кружил
в мыслях около Ганны: как она, помнит ли о нем, не сердится ли за обиду?
Все ждал, что мать заговорит о ней.
Мать будто прочла его мысли:
– Ганну Чернушкову видела сегодня...
– Тут?
– Не-е. Дома, у колодезя. Кланяться тебе велела.
– А...
– Василю стало легко, весело.
– И ты ей передай, что кланяюсь...
– Передам...
Он перехватил затаенно-тревожный материнский взгляд и догадался, что
она утаивает что-то от него, не осмеливается сказать.
– Как она, веселая?
– Печальная... Вроде с обидой какой...
Василь отвел глаза в сторону, промолчал. Но скрывала она не это, более
важное. Помолчав, наконец с беспокойством призналась:
– Евхим Корчов, говорят, стал возле нее... крутиться...
– Евхим?
– Слухи такие доходили... Только Ганна будто бы не клонится к нему...
–
попробовала успокоить мать.
Она тут же перевела разговор на другое, но весть, неожиданно дошедшая
до Василя, уже не давала ему покоя. Из всего, что Василь услышал теперь от
матери, она больше всего волновала его, ныла в нем. Нельзя сказать, чтобы
известие это тотчас обеспокоило его, - нет, Василь поддавался настроениям
не сразу, новые радости и новые горести овладевали им исподволь, все
усиливаясь и углубляясь со временем.
Все же услышавшая недобрая весть о Ганне уже теперь, пока он беседовал
с матерью, омрачила его.
– У Даметика корова отелилась...
– говорила мать.
– Телушка - такая
хорошая...
– Для себя растить будут?
– Не-е. "Абы, говорит, подросла, продам..."
"Деньги нужны, -
мысль все устремлялась к Ганне, к Евхиму.
– Корч кривой уже и тут воду
мутит! Мало ему лесниковой дочери!.."
– Даметик хвалился: сын его со службы прийти должен... Скоро ..
– А... отпускают?
– Миканор. Может, помнишь?
– А чего ж...
– Учиться хотели там оставить... А он сказал: домой.
– В болото... потянуло.
– Известно - свой угол!..
Мать поняла, что напрасно старается утешить его, умолкла, лишь глядела
на сына любящими, печальными глазами.
Молчал и Василь, так молча и просидели они до конца свидания. Только
когда часовой встал, мать, сразу вдруг заспешившая, не выдержала -
высказала то, что хотела узнать:
– Скоро ли, сыночек, выпустят?
Василь отвел глаза в сторону.
– Разве скажут...
3
На следующий день Василя впервые вызвали на работу.
Когда он, набросив на плечи свитку, вышел за бородатым и конокрадом на
звонкий морозный двор, у него перехватило дыхание от бодрящей свежести
радостного утреннего морозца. Холодный ветер, обмыв лицо, скользнул по
шее, забрался под воротник посконной рубахи, погнал по спине приятную
дрожь. Василь повеселел, озорно повел плечами, будто стараясь согреться.
Он тут же заметил на себе строгий взгляд Митрохвана и спохватился, стал
держаться степенно. Их повели по улице, потом приказали повернуть в узкий,
кривой переулок, который вел в сторону Припяти, и Василь, гадавший про
себя, куда их ведут, подумал: видимо, на речку, грузить баржу или
пароход...
Но до Припяти их не довели. Вскоре всех троих остановили возле паровой
мельницы, перед горой беспорядочно сброшенных бревен, что занимала чуть не
половину широкого двора. На оклик конвойного из темных дверей мельницы
вышел запорошенный мукой человек, принес пилу и топор.
– Вот, - сказал он и бросил взгляд на конвойного, как бы спрашивая,
кому отдать топор и пилу. Усы его, коротко подстриженные, были белыми от
муки.
Конокрад, не спрашивая разрешения, взял пилу и топор у него из рук.
– Козлы вон, под забором, - проговорил мельник и повернулся к двери.
– Ну, за работу!
– спокойно бросил конвойный, отходя в сторону, будто
не хотел мешать им. Тихий, курносый, в большом, не по росту, ватнике,
прислонившись к столбику, он больше ничего не приказывал, не поправлял,
лишь молча наблюдал за ними.