Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
– Вот дурная, будто что особенное!
– Грех какой!
Он хотел сказать что-нибудь беззаботно-шутливое, но Хадоська вдруг
припала к его груди, горько, с глухим, полным отчаяния стоном зарыдала.
Евхим оглянулся: "Вот плакса!
Будто в гроб живая ложится!.. Еще услышит кто-нибудь, заметит...
Родителям наплетет... Пойдут разговоры..."
– Ну, тихо ты!
– проговорил он возможно ласковее и строже.
– Люди ходят!
Она утихла, отступила,
– Так не... обманешь? .. Евхимко? ..
– Нет... Сказал...
– Не бросишь?
– Вот, ей-богу! Опять!
Он уже почти сердито повернулся и пошел назад. "Нужно было мне это,
связался е дурой, - от души пожалел он теперь.
– Мало было забот!" Но,
отойдя немного, успокоившись, рассудительно подумал: "А если на то пошло,
чем я виноват! На то и рыбак, чтоб рыба не дремала. Зачем было упускать
такой кусок!" Он с удивлением и вместе с тем уже с удовольствием вспомнил:
"А держалась как! Кто бы мог подумать!.. А все-таки не убереглась,
добился..."
– Поднимая на гумнище брошенные грабли, он вспомнил другую, вспомнил,
как неподатливо рвалась та, как насмеялась над ним, и радость его остыла.
"Вот кого бы обломать!.. Только - трудней будет!.. Ничего, всему свой
черед..."
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
В Олешниках Шабета взял подводу, и дальше, до Юровичей, Василя везли.
Конь был не из резвых, возница не спешил, Шабета не подгонял тоже, и, пока
доплелись до местечка, на землю легли плотные вечерние сумерки. С горы
спускались и ехали по притихшим местечковым улицам уже в темноте, которую
там и тут прорезывал желтый свет из окон.
Всю дорогу Василь был молчалив. Молча спустился он и в подвал дома,
который с этого вечера должен был стать его немилым, вынужденным
пристанищем. В подвале было еще темнее, чем на улице, только свет из
открытых дверей на время раздвинул тьму, и Василь увидел чьи-то ноги,
обутые в лапти с присохшей грязью, увидел край свитки, измятую,
разбросанную солому.
– Откуда ты?
– спросил из темноты голос, когда дверь закрылась.
– Из Куреней...
– А-а... А я из Слободы...
Хотя Василь своим молчанием ясно показал, что не хочет говорить, голос
полюбопытствовал:
– За что?
Василь отмахнулся:
– Ат...
Незнакомец пошевелился, пошелестел соломой и больше уже не спрашивал.
Долгой и мучительной была эта ночь для Василя. Мысли все вертелись
вокруг того, что произошло неотступной, зловещей ночью, вспоминал,
перебирая событие за событием и ночь, и следующий день, и снова видел
перед
обида и злость овладевали им. Обида эта росла, ширилась, она была
направлена теперь не только на Шабету, но и на весь свет, в котором, как
Василь был теперь убежден, нет никакой справедливости, не было никогда и
не будет.
Справедливость! Где и когда она была для бедного, темного человека? Где
ее искать ему, одинокому, беззащитному, который, можно сказать, и света не
видел дальше куреневских болот, который и в Олешниках робеет на каждом
шагу?
Полный тяжелых дум, он задремал только под утро, но и теперь спал
недолго, его разбудил говор: кто-то просил выпустить "до ветру". Небо за
окном начинало зеленеть, на нем уже хорошо очерчивался непривычный,
жесткий переплет решетки, и ее вид сразу отогнал дремотную успокоенность,
вернул к горькой действительности. Но Василю не хотелось ни видеть эту
действительность, ни думать о ней. Подложив под бок свитку, укрыв ею
голову, лежавшую на торбе с продуктами, он снова задремал.
Сквозь дрему он чувствовал, что наступило утро, слышал, как кто-то из
тех, что были тут вчера вечером, сказал: "А любит, видно, этот жеребенок
дрыхнуть!", но не поднимался.
Встал, только когда начали будить: принесли завтрак. Теперь он хмурым,
заспанным взглядом зверовато огляделся: их тут было трое, - один, с
засохшими ранками и синяками на лице, такой худой, что неизвестно, в чем
только держалась душа, второй плечистый, здоровенный, с густой бородой,
обросший почти до глаз.
Заметив, как Василь оглядывает камеру, худой, с синяками на лице,
хихикнул:
– Каморка - что надо! Не смотри, что низковатая, жить можно, хи-хи!..
Он подмигнул бородатому, резво подсел к Василю.
– Ты, кажется, ядри тебя, упал духом? Эге, упал, вижу! Я, ядри, сразу
вижу, гляну - и все мне видно! Не топись раньше времени! И тут жить можно.
Живем, слава богу!
– Жисть!
– со злостью плюнул бородатый.
– А что ж! Не гневи бога, Митрохван. Живем, хлеб жуем - кормят, поят и
на работу не очень... Хи-хи, по-пански живем, ядри его. Кто-кто, а я так
рад, что попал сюда.
Кабы не это, давно в земле гнил бы. Как озверели люди, налетели, будто
с цепи сорвались, - думал, живого места не оставят...
– Будешь в-другой раз знать, как на чужое зариться!
– Согрешил. Каюсь, ядри его, Митрохван, нечистый попутал.
– Он пояснил