Люди остаются людьми
Шрифт:
— Жалко, что поссорился, — говорю я. — Мне отказали в прописке, и я как раз хотел посоветоваться с твоим дядькой. А из-за чего поссорился? Как твои дела?
Володька усмехается. В глазах обида.
— Я до сих пор паспорта не получил.
— Ты?!
— Понимаешь, это такой трус! В отделение милиции он со мной еще сходил, в райотдел тоже: тетка заставила, — а дальше ни в какую…
Я смотрю на Володькины обиженные глаза, на его кургузую лагерную шапчонку и чувствую, что у меня в горле начинают сами по себе сжиматься и разжиматься какие-то
Эти обиженные глаза и шапчонка из поросячьего меха — помереть можно!
— Не сердись, — говорю я, давясь от хохота, и никак не могу остановиться. И никак не могу не смотреть на его облезлую шапчонку и особенно на его глаза, в которых обида.
Племянник члена коллегии министерства!
— Слушай, — говорю я, вытирая слезы, — это, наверно, нервы, не сердись. Слушай, тебя на Петровке не посылали туда, откуда ты приехал?
— Посылали, — без тени улыбки отвечает Володька. — У меня отец и мать погибли в первые дни войны, я тебе, по-моему, рассказывал, попали под бомбежку при эвакуации; я тогда был у брата в Куйбышеве, писал этюды… Я и говорю им, на Петровке: ни родителей, никого из близких у меня больше нет в Риге, куда я поеду? Поезжайте, говорят, туда, где проживают ваши родители в настоящее время…
Володька вздыхает, рассеянно ковыряя вилкой винегрет.
— Кто разговаривал с тобой? Не капитан-блондин? — спрашиваю я.
— Да, блондин. Капитан, точно. Блондин-автомат… Что теперь думаешь делать?
— Пойду в министерство или в Верховный Совет. Надо добиваться.
— Напрасная трата сил. Тетка мне тоже не советует — с министерством. Они все дрожат перед этим министерством.
— А я, признаться, думал, что твой дядька может запросто поднять телефонную трубку и поговорить с каким-нибудь начальником главка того министерства, а то при случае и с самим Берия, верховным опекуном бывших военнопленных.
— Что ты! Берия для них страх господний и еще хуже… Нет, дружище, придется сматывать удочки.
— Ты считаешь?
— У брата большая семья и маленькая комната, но делать нечего. Приютит на первое время… А мой дядька, он вообще неплохой, его тоже можно понять. Персональный оклад, машина — тоже ведь не хочется лишаться из-за кого-то.
— Да что мы, преступники? Володька цепляет на вилку колечко лука.
— Не знаю, кто мы. Знаю только, что надо сматываться.
Я этого еще не знаю. Уехать долго ли? А с чем уехать? Что повезти с собой? Новые сомнения?
— Или жениться, — говорит Володька, показывая глазами на смазливую буфетчицу. — Взять себе вот такую… за прилавком. Тогда, наверно, и прописка будет обеспечена, и постель, и пиво бесплатное.
— Это гениальная мысль, Володя, — говорю я. — Пойдем куда-нибудь, где потеплее и посветлее, обсудим эту твою весьма ценную мысль. — Меня начинает опять разбирать дурацкий смех.
— А куда?
— В «Националь» или в «Москву»… Володька хмурится.
— Праздник окончен. От денег на карманные расходы я тоже отказался.
Тихий вечер. Петр Николаевич сидит на кушетке, прислонившись спиной к стене. На коленях у него младшая дочка. Сосредоточенно, маленькими пальчиками крутит она большие, с якорями, пуговицы, расстегивая отцовский китель. Расстегивает, а потом опять застегивает. Очень углубленно, сосредоточенно — и молчит. Петр Николаевич жмурится, его тянет в дрему.
Старшая дочка готовит уроки. Сестра тихонько играет на пианино, что-то из «Времен года», не играет — священнодействует. Она воспитана на Глинке и Чайковском.
Я пишу письма маутхаузенским друзьям: Валерию и Ивану Михеевичу в Ленинград, Порогову в Кировоград, полковнику Иванцову в Омск. Перед тем, как двинуться в последний бой — пойти насчет прописки в министерство, — я на всякий случай подготавливаю отступление. Если мне и в министерстве откажут, то я последую примеру Володьки и уеду, уеду к кому-нибудь из старых друзей.
Я заклеиваю конверт, надписываю адрес — в дверь квартиры раздается негромкий, но уверенный стук.
Петр Николаевич, не отрывая затылка от стены, поворачивает голову к двери; Чайковский умолкает, сестра накидывает на плечи платок.
— Хочу гулять, — заявляет младшая дочка.
— Можно? — Ив комнату входит комендант общежития, а за ним участковый уполномоченный милиции.
— Здравствуйте, — говорит комендант.
— Здрасьте, здрасьте, — быстро отвечает Петр Николаевич и, поднявшись, уносит дочку в другую комнату.
Сестра опускает крышку пианино. Старшая дочка подхватывает тетради, чернильницу и тоже уходит в другую комнату.
— Побеспокоили вас, извините, — говорит комендант сестре и показывает участковому на меня.
— Документики, — говорит мне участковый.
У него круглое розовое лицо с чуть насупленными белыми бровями, в которых начальственная строгость.
Я вынимаю из кармана паспорт и военный билет — они всегда при мне.
— Проживаете без прописки? Разрешите стул, — говорит участковый.
Он садится к столу и достает из планшетки какие-то бланки. Сестра, нервно поеживаясь, кутается в платок.
— Я хлопочу насчет прописки. Завтра собираюсь в министерство.
— Долго хлопочете. Срок истек. — Участковый показывает мне форменный листок, тот самый, который оставил у себя на Петровке капитан-блондин.
— О сроках меня не предупреждали, я не знал.
— Вы грамотный? Читать можете? Ваше фамилие?
— Да вот же перед вами паспорт.
— А вы что, не желаете отвечать? Фамилие? — возвысив голос, повторяет участковый.
— Научитесь хоть это слово-то правильно произносить, — говорю я и называю свою фамилию.
Он, изготовившись было писать протокол (теперь я вижу, что у него бланки протоколов), откладывает карандаш в сторону.
— Это еще что за разговорчики? Проживаете без прописки и еще отвечать? Сейчас оштрафую и в двадцать четыре часа из Москвы, чтоб духу твоего тут не было!