Люди остаются людьми

Пиляр Юрий Евгеньевич

Я сажусь на теплый булыжник и достаю тяжелый котелок. Тренер «Спартака» Алексей Костылин благодарит. У него узкое лицо, высокая шея, волевой рот.

Я слегка взволнован. Я сижу рядом с тренером «Спартака», я, обыкновенный смертный, вчерашний школьник, часами гонявший мяч. Он, разговаривая, приглядывается ко мне.

На следующий день после работы, взяв у Васька суп (ему самому опасно носить: как рабочего кухни его могут обвинить в воровстве), я снова иду к тренеру «Спартака». Мы говорим о положении на фронтах, и опять я чувствую, что он приглядывается. Почему он приглядывается?.. При

третьей встрече получается так, что я рассказываю Костылину о себе, об обстановке в лагере, о строящемся авиационном предприятии. И вдруг я слышу слова, которые потрясают мою душу.

— Надо с ними бороться, организованно бороться. Нельзя допустить, чтобы они руками политзаключенных строили самолеты. — И дальше шепот — Во всех лагерях существует антифашистское подполье, есть центр, и в Маутхаузене теперь должны быть его представители… Подумай, что в этих условиях вы могли бы сделать полезного для Родины. Подумай несколько дней и тогда скажешь мне.

Он сильно пожимает мне руку. Я очень взволнован. Мы договариваемся встретиться в пятницу вечером.

2

Я взволнован и еще больше обрадован. И я горд, что Костылин открылся мне. Конечно, это он и есть представитель подпольного центра, ого специально направили к нам в Маутхаузэн. Вероятно, он даже наш разведчик и, возможно, поддерживает связь с Москвой.

Это же такое счастье, такое счастье, что он прибыл к нам! Несомненно, что наш генеральный штаб узнал о строительстве в Маутхаузене авиационного предприятия, и вот сюда срочно прислали разведчика, связанного с подпольным антифашистским центром… Какой я все-таки счастливый!

Я долго не могу успокоиться, хожу взад и вперед под окнами барака, наконец решаю переговорить с Савостиным о том, что могли бы мы сделать здесь полезного для Родины. Мы стоим у глухого участка барачной стены.

— Послушай, Володя, — говорю я, — по-моему, нам надо взорвать мастерские… Подожди, выслушай меня. Мы можем раздобыть через испанцев взрывчатку и заложить ее в кирпичную стену. Для этого, видимо, придется создать подпольную организацию. Доставку взрывчатки я возьму на себя. Мы все точно рассчитаем и взорвем. Среди эсэсозцев начнется паника, этим можно воспользоваться, разоружить охрану и бежать… Постой, не перебивай. Я подаю лишь идею. Как все это сделать, надо хорошо продумать, я подаю только идею. Мы скроемся в лесу и будем с боем отходить на север, к чехословацкой границе. Там партизаны. Но это пока лишь идея. Это все надо точно рассчитать и продумать… Как твое мнение?

Савостин испуганно глядит на меня.

— Ты не заболел?

— Почему же я заболел? Разве мы не солдаты, разве война закончилась? Это наш прямой долг — драться, когда появляется такая возможность.

— Да где эта возможность? — Савостин широко раскрывает серые встревоженные глаза. — Они перебьют нас в первую же минуту.

— Всех не перебьют. На фронте тоже многих перебивают. Но мастерские мы обязаны взорвать — это наш долг.

Савостин молчит. Я вижу, что он уже справился с волнением.

— Ты прежде всего не горячись, — чуть повременив, говорит он. — Над твоей идеей стоит подумать, но, не горячись. Посоветуйся с Колей Янсеном…

Я стою у глухой стены

барака с Янсеном. Его лицо будто серая маска: ни черта нельзя понять, что он чувствует.

— Ну, как ты считаешь, Николай? — спрашиваю я. — Можем мы для такой цели создать подпольную организацию или хотя бы диверсионную группу?

О нашем разведчике, связанном с Москвой, я умалчиваю. Я не говорю о нем ни Савостину, ни Янсену. Это тайна, которая доверена пока только мне.

— Ты вот что, — тихо отвечает Янсен, — ты пока больше никого не посвящай в свои планы.

Очень спокойный, до противного спокойный, он уходит, так и не высказав своего отношения к моей идее…

В четзерг рано утром меня останавливает на аппельплаце парень в темном берете.

Его лицо мне знакомо: он работает тоже в каменоломне, и однажды я слышал, как его называли — Иван Иванович.

— Давай походим, — улыбаясь, предлагает он.

У него тонкие губы и близко придвинутые к переносице глаза. Несимпатичное лицо. И вообще он не похож на военного, а к таким у меня несколько настороженное отношение. Правда, судя по номеру, он старый «хефтлинг».

— Ты провалился, — негромко говорит Иван Иванович и чуть-чуть улыбается. — О твоих планах знает весь лагерь.

Меня бросает в жар.

— О чем ты болтаешь? О каких планах? Кто провалился?

— Ты.

Черт побери, кто же меня выдал?.. Неужели Савостин?

Не может быть. Янсен?

Тоже не может быть.

Больше ни с кем я не разговаривал насчет взрыва. Савостин или Янсен?

— Весь лагерь уже знает, — говорит Иван Иванович, следя за моим лицом большими, черными, узко поставленными глазами.

Савостин или Янсен?..

Меня арестуют. Задушат в газовой камере или затравят собаками… Лучше сам брошусь на проволоку под током, решаю я.

— Что знает весь лагерь?

— Что ты хочешь взорвать мастерские и бежать, — отвечает Иван Иванович.

Савостин или Янсен?.. Подлецы, иуды!

— Это чепуха.

— Не чепуха. Весь лагерь знает. — Тонкие губы, подрагивая, улыбаются, близко сдвинутые глаза, кажется, сливаются в один большой глаз, который следит за мной.

Ничего, я успею броситься на проволоку, успокаиваю я себя. Это быстро — одно мгновение… Меня выдал, конечно, Янсен, мне всегда не нравилось, что он не тощий. Янсен, Янсен…

— Что ты еще хочешь сказать мне? — с ненавистью говорю я Ивану Ивановичу.

— Больше ничего. Просто жалко тебя, пацана.

Он снова взглядывает на меня большим внимательным глазом и сворачивает в переулок.

Опять неудача, думаю я. Опять провал. Хорошо еще, что я ни словом не обмолвился о представителе подпольного центра… А может, мой разговор с Савостиным или с Янсеном кто-нибудь подслушал?

На работе я с подозрением посматриваю на Янсена и Савостина. Я не разговариваю с ними. Я ношу кирпичи и наблюдаю за домиком Шпаца. Я внутренне сжимаюсь при появлении на строительной площадке каждого эсэсовца… Только бы они не арестовали меня на работе: здесь нет проволоки под током. А в лагере я успею добежать до колючего забора, если они придут за мной. Надо, чтобы они попытались арестовать меня в лагере: я успею добежать до забора и схватиться за проволоку…