Люди остаются людьми
Шрифт:
Я рядовой подпольщик. Я не знаю и не должен знать никого, кто борется рядом со мной. Я знаю только двух командиров — Валерия и Иван Михеевича. От них я получаю задания, перед ними отчитываюсь.
Они здесь для меня — олицетворение воли Родины. Их приказ для меня — приказ Родины.
Валерий приказал спрятать в уголке воротника кусочек бритвенного лезвия. Он объяснил, как можно быстро покончить с собой в случае провала: надо перерезать себе сонную артерию. И я перережу, я уверен, потому что таков приказ командира— приказ моей Родины — и еще потому, что приказ этот разумен: в случае провала будут пытать, а потом все равно убьют, и поэтому самое правильное и легкое — покончить с собой.
Валерию
Я ежедневно ношу по полпайки хлеба полковнику Иванцову, рассказываю друзьям о положении на фронтах (они потихоньку передают новости дальше), вместе со всеми товарищами стараюсь как можно медленнее работать. В условиях Маутхаузена это тоже борьба, но я, как, наверно, и многие другие, не перестаю мечтать о борьбе с оружием в руках.
Наступит ли час, когда мы ударим по сторожевым башням? Придет ли минута, когда Иван Михеевич (он, конечно, кадровый военный — майор) прикажет штурмовать эсэсовскую вахту?
— Все будет в свое время, не торопись, — как-то говорит мне Валерий. — Кстати, раз уж у тебя столько энергии, возьми на себя еще одно дело…
На улице дождь. Мутные потоки бегут вдоль тротуаров, свиваются в жгуты, бурлят на железных решетках в асфальте. Дождь сечет потемневшую площадь, прибивает к земле бурые клубы крематорского дыма… Кое-как развесив над койками промокшую на работе одежду, мы лежим и слушаем стихи Маяковского в исполнении Жоры Архарова. Точнее, лежат товарищи, а я кручусь около окна и двери. У меня в руках куртка и игла с ниткой — мне надо подремонтироваться. На койке уже плохо видно, а возле окна не на что сесть. Вот и кручусь.
По длинному фронту купе и кают Чиновник учтивый движется. Сдают паспорта, и я сдаю мою пурпурную книжицу.Жора чуть картавит, но читает выразительно: медленно, теплым, слегка приглушенным голосом.
В шлафзале, кроме нас, военнопленных политработников и командиров, находится большая группа гражданских, доставленных сюда из прифронтовой полосы. Есть здесь и такие, которые поначалу смалодушничали и пошли на службу к немцам, а потом, спохватившись, стали искать связей с партизанами, попались и были тоже отправлены в Маутхаузен. Не все они изменники, и кое-кого из них надо морально поддержать. Надо поддержать честным сильным советским словом и многих гражданских: им в концлагере особенно трудно, у них нет за плечами, как у нас, фронтовой школы и тяжелого опыта плена.
И вдруг, как будто ожогом, рот скривило господину. Это господин чиновник берет мою краснокожуючитает Жора, и чувствуется — сам переживает: его голос от волнения немного дрожит, голос постепенно растет, голос наполняет весь притихший шлафзал… Вечно он увлекается!
А если кто-нибудь попробует выдать его? Возьмет какой-нибудь подлец и пойдет доносить старшине блока Фрицу? Пусть попробует! Для того я и кручусь. Я пойду вместе с ним и, едва откроет рот, дам ему по зубам. Он, этот кляузник, скажу я, украл у товарища пайку, есть свидетели (ребята предупреждены и подтвердят). И Фриц поверит, конечно, мне: в нашем блоке никто не говорит по-немецки лучше меня.
…я достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза. Читайте. завидуйте, я — гражданин Советского Союза,—с пафосом заканчивает Жора.
— Аплодисментов не надо, — предупреждает он.
— Надо, — возражает кто-то и хлопает. — Давай, парень, еще, да погуще.
— Давай, — соглашается Жора. — «Товарищу Нетте, пароходу и человеку».
Неожиданно растворяется дверь, показывается сам Фриц — голубоглазый, русый, с квадратной челюстью: он в прошлом боксер.
За горами, за лесами, За широкими морями. Против неба — на земле Жил старик в одном селе,—невозмутимо, нараспев читает Жора.
— Что здесь происходит? — строго спрашивает Фриц по-немецки.
Жора умолкает.
— Русская народная сказка, — отвечаю я, — про маленькую волшебную лошадку.
— Weiter machen (продолжайте), — милостиво разрешает Фриц.
Жора рад стараться.
Мы живем. зажатые железной клятвой. За нее — на крест, и пулею чешите: это — чтобы в мире без России, без Латвии жить единым человечьим общежитьем…Сукин сын, Жора! Молодец, Жора!
— Rossija — das ist Russland, nicht wahr? — справляется Фриц,
— Точно (Stimmt), — говорю я. — Россия — по-немецки Русслянд.
Фриц уходит. Жора продолжает:
…чтобы. умирая. Воплотиться в пароходы. в строчки и в другие долгие дела.ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Ноябрь.
Хмурое, мглистое небо, ледяной ветер. Около крематория — цепочка заключенных. Они покорно, шаг за шагом, очень медленно и, кажется, спокойно движутся к черной двери. Они по одному входят в дверь. Глухо стучат за каменной стеной крематория выстрелы.
Люди делают несколько шагов и останавливаются — стучит выстрел. Через минуту опять несколько шагов, опять останавливаются, и опять выстрел. Некоторые едят хлеб. Два эсэсовца, присматривающие за очередью, курят и разговаривают о чем-то своем.