Люди песков (сборник)
Шрифт:
— Какую же правду вы хотите в моем репортаже?
— Расскажи, что видел. Такого, как в этом году, больше не должно повториться.
— Может, и вы скажете несколько слов?
Он охотно согласился, уверенно взял в руки микрофон и начал:
— Воодушевленные решениями и постановлениями районного Совета…
Ну и так далее. О трудностях в его выступлении не было ни слова.
Я понял, что больше мне здесь нечего делать.
Через час попутная машина везла меня в Ашхабад. Снова поднялся ветер и пошел снег. Стало сумрачно, как вечером. Недавно расчищенную дорогу быстро заметало, и водитель
На душе у меня было так же пасмурно и смутно, как и вокруг, от сознания своего бессилия перед фактами, которые никак не хотели выстраиваться в ясную логическую цепочку.
Домой я приехал затемно. В редакцию идти уже было поздно, да и с чем бы я пришел туда? Мне предстояло провести еще одну бессонную ночь, подготавливая к утру материал. Ничего, говорят, дома и степы помогают.
К счастью, Садап была уже дома. Увидев меня, она встревожилась, стала допытываться, почему я вернулся на день раньше, не заболел ли? Успокоилась, лишь когда я сказал:
— Знаешь, я открыл секрет. Не хватает времени в командировке, когда ездишь на машине. Я провел с чабанами два дня, и этого оказалось достаточно.
Распухшие пальцы я старался держать так, чтобы она их не замечала. Удавалось мне это довольно долго. Я принял ванну, поужинал и прилег отдохнуть на полчаса. Какое блаженство — растянуться после горячей ванны на слепяще белых, накрахмаленных простынях, пахнущих прохладой! Особенно если ты два дня не раздевался, мерз на пронизывающем ветру и дремал в углу мазанки, подложив под голову старый чабанский полушубок, провонявший овцами, дымом и прогорклым салом. Право, удержаться от сна сейчас мне стоило еще больших усилий, чем тогда, в мазанке, после тяжелой ночной работы. Но я удержался. Попросил Садап заварить мне покрепче чай, встал и отправился за письменный стол. Тут она и увидела мои пальцы. Еще полчаса ушло на причитания и лечение. И вот я наконец за работой. Садап, занятая домашними делами, бесшумно двигалась по комнате, стараясь не мешать мне.
— Знаешь, — сказал я, не выдержав, — в трудные минуты я думал о тебе. Никогда не был сентиментальным, а тут вспоминал то и дело. Смешно, да?
Садап подошла сзади, обняла.
— Ты даже не рассказал, как там?
— Потом, Садап, потом…
— Молчу. А я тебе подарок приготовила. Угадай какой?
— Садап!
— Молчу!
Я просидел за столом час. И опять — ни строчки. Не помогал даже крепчайший чай. Садап уже легла, но не спала: на туалетном столике возле кровати горел светильник, она читала. Я присел на краешек кровати.
— Слушай, ты Мерета Касаева хорошо знаешь?
— Конечно, — несколько удивилась Садап моему вопросу.
— Что он за человек?
Она отложила книгу и села на кровати, вмиг преобразившись. Сейчас передо мной была уже не моя Садап, а товарищ Атаджанова. Товарищ Атаджанова в ночной рубашке, с распущенными на ночь волосами.
— Энергичный организатор, хорошо знает свое дело, — перечисляла она достоинства Мерета Касаева. — Умеет найти подход к людям, обладает большим опытом и широким кругозором… Да ты, наверное, и сам мог убедиться… А почему ты спрашиваешь?
— Не могу понять, — признался я. — Все это верно, но… Например, у него в каждой
— Я не привыкла верить сплетням, — сухо ответила товарищ Атаджанова.
— Это прекрасно. Но мне ты веришь?
— Конечно. Однако ты поверил в сплетню.
— Об этом говорят сами чабаны! Даже тавро у этих овец другое. Я сам видел!
— Такие факты может установить только авторитетная комиссия или официальное следствие. А доморощенный Шерлок Холмс… И вообще, зачем было ввязываться? У тебя имелось определенное задание. Судя по тому, что ты собираешься сидеть всю ночь, оно не готово. И вместе с тем хватаешься за сомнительные сведения.
— Садап! — сказал я, ошарашенный ее тоном, не зная, разозлиться ли мне или расхохотаться. — Ты, наверное, забыла, кто перед тобой? Ведь это я, Садап! Смешно в ночной рубашке, перед мужем произносить такие речи, тебе не кажется?
Я был уверен, что она, опомнившись, шлепнет меня ласково или шутя брыкнет ногой: мол, ну тебя, сам же начал! Но, к моему удивлению, Садап сказала ломким от какого-то внутреннего напряжения голосом:
— Правда есть правда. В каком бы виде и где бы она ни предстала!
Так! Еще одна правда!
Мне не хотелось ссориться, я встал и миролюбиво пожелал ей спокойной ночи. Впрочем, не удержавшись, добавил:
— Выспишься — добрее станешь…
Садап тотчас погасила свет и отвернулась к стене.
Я всегда знаю, когда она спит, а когда притворяется. Не спала Садап долго, хотя ничем не выдавала себя. Только около полуночи я понял: спит!
Настраиваясь на работу, я едва слышно включил свои записи. Вот выступление Каратая-ага: "Люди! Положение у нас тяжелое…" Выступление Мерета Касаева: "Воодушевленные решениями…" Их надо связать. Как? Как объединить столь противоречивые высказывания? Кто-то непременно должен выпасть. Каратай-ага? Невозможно. Ведь и сам Касаев призывал меня писать правду. Значит, выбросить его? Скажут: "Выступление Касаева, больше всех сделавшего для спасения скота, ты замолчал, а поддержал отсталые настроения…" Нет, надо было как-то соединить их, хотя я не представлял, как это сделать.
Не в силах усидеть на месте, я принялся кружить по комнате, бесцельно трогая и перебирая книги на стеллаже, бумаги на столе, переставляя с места на место чайник и пиалушку. Потом подошел к окну.
Напротив нашего дома стоят два других, кооперативных. Наш — обыкновенная панельная пятиэтажка, те — нарядные кирпичные башни. Ну конечно! В нарядных башнях не светится уже ни одно окно, а в нашем — я это видел по квадратам света на тротуаре — еще и не думали ложиться.
Похоже, кружат по своим квартирам мои соседи, которым не дают заснуть задачи нашей жизни. И может, у кого-то из них задачи потруднее моей.
Я стоял, смотрел на улицу, мучительно думал о той задаче, которую предстояло решить мне; пальцы мои то теребили край занавески, то поглаживали подоконник, то ощупывали какую-то плоскую коробку на нем. Я, наверное, не обратил бы на нее внимания, если б не задел больными пальцами за твердую крышку.
Отдернул руку и взглянул на коробку. Обычная, картонная, она была перевязана красивой ленточкой. Наискось по крышке шла надпись. Почерк Садап. "Моему дорогому верблюжонку от любящей жены".