Люди сороковых годов
Шрифт:
– Вы полагаете?
– спросил Абреев несколько уже и обиженным голосом.
– Более чем полагаю, уверен в том!
– отвечал настойчиво Плавин.
– Значит, вы не знаете всех причин, побудивших меня подать в отставку, - произнес Абреев, грустно пожимая плечами.
– По крайней мере, те, о которых мне говорили, именно показывают, что это чистейший каприз, - оставить службу из-за того, что там кто-то такой что-то написал или нарисовал...
– говорил Плавин.
– Да-с, это только одно!
– возразил Абреев.
– Но тут есть
– Знаю!
– подтвердил Плавин одобрительно.
– Знаете, что от эмансипации я по своим имениям ничего не проиграл, но, напротив, выиграл.
– Знаю, - повторил еще раз Плавин.
– Значит, никакой мой личный интерес не был тут затронут; но когда я в отчете должен был написать о состоянии вверенной мне губернии, то я прямо объявил, что после эмансипации помещики до крайности обеднели, мужики все переделились и спились, и хлебопашество упало.
Плавин захохотал.
– Вы не имели права этого написать, никакого права не имели на то! воскликнул он.
– Как я не имел права, когда я видел это собственными глазами?.. проговорил Абреев.
– Ну и что ж из того, что вы видели собственными глазами?.. Все-таки в этом случае вы передаете ваши личные впечатления, никак не более!
– возразил Плавин.
– Тогда как для этого вы должны были бы собрать статистические данные и по ним уже делать заключение.
– Какие же это статистические данные?
– спросил Абреев, удивленный и как бы несколько опешенный этою мыслью, которая, как видно, не приходила ему в голову.
– А такие-с!
– отвечал с докторальною важностью Плавин.
– Как богаты были помещики до эмансипации и насколько они стали бедней после нее? Сколько народ выпивал до освобождения и сколько - теперь, и как велика была средняя цифра урожая до шестьдесят первого года, и какая - в настоящее время? И на все это именно по этим статистическим данным я и могу вам отвечать, что помещики нисколько не разорились, а только состояния их ликвидировались и уяснились, и они лишились возможности, посредством пинков и колотков, делать разные переборы; а если народ и выпил вина больше, чем прежде выпивал, так это слава богу! В этом его единственное удовольствие в жизни состоит!
– Странное удовольствие!
– заметил Абреев.
– Точно такое же, как и наше, - объедаться за обедом и держать француженок на содержании, - заметил не без колкости Плавин.
– Но народ это делает без всякой меры; иногда целая деревня валяется пьяная по канавам или идет на четвереньках пить в другую деревню, проговорил Абреев.
– Да вам-то что за дело до этого!
– прикрикнул уж на него Плавин. Если вам кажется некрасиво это, то не глядите и отворачивайтесь, и почем вы знаете, что народу также, может быть, противно и ненавистно видеть, как вы ездите в ваших колясках; однако он пока не мешает вам этого делать.
– Я тут говорю не про собственное чувство, - сказал Абреев, - а то, что это вредно
– А разве объедаться обедами и услаждаться после оных француженками менее вредно в санитарном отношении?
– спросил насмешливо Плавин.
Абреев усмехнулся.
– Это делает такое небольшое число людей, что все равно, что бы они ни делали, - сказал он.
– Как все равно? Напротив, эти люди должны являть собою пример воздержания, трудолюбия, ума, образования, - перечислял насмешливо Плавин.
Абреев на это ничего уже не возражал.
– Что же касается до хлебопашества, - продолжал Плавин, - то, извините меня, это чистейший вздор; по тем же именно статистическим данным и видно, что оно увеличилось, потому что вывоз за границу хлеба стал больше, чем был прежде.
– Но каким же образом это могло случиться?
– возразил Абреев, пожимая плечами.
– Все помещики хозяйства свои или уничтожили, или сократили наполовину; крестьяне между тем весьма мало увеличили свои запашки.
– Это все-таки вы говорите ваши личные впечатления, - опять вам повторяю, - сказал Плавин.
– Нет, это никак не личные впечатления, - продолжал Абреев, краснея даже в лице, - это самым строгим логическим путем можно доказать из примера Англии, которая ясно показала, что хлебопашество, как и всякое торговое предприятие, может совершенствоваться только знанием и капиталом. Но где же наш крестьянин возьмет все это? Землю он знает пахать, как пахал ее, я думаю, еще Адам; капитала у него нет для покупки машин.
– У него нет, но у общины он есть, - возразил Плавин.
Абреев при этом окончательно вспыхнул.
– Об общине я равнодушно слышать не могу, - заговорил он прерывающимся от волнения голосом и, видимо, употребляя над собой все усилия, чтобы не сказать чего-нибудь резкого, - эту общину выдумали в Петербурге и навязали ее народу; он ее не любит, тяготится ею, потому что, очень естественно, всякий человек желает иметь прочную собственность и отвечать только за себя!
– Общину выдумали, во-первых, не в Петербурге, - начал ему отвечать в явно насмешливом тоне Плавин, - а скорей в Москве; но и там ее не выдумали, потому что она долгое время существовала у нашего народа, была им любима и охраняема; а то, что вы говорите, как он не любит ее теперь, то это опять только один ваш личный взгляд!
– Видит же бог!
– воскликнул Абреев, сделавшийся из пунцового уже бледным.
– То, что я вам говорю, это скажет вам в любой деревне каждый мужик, каждая женщина, каждый ребенок!
Плавин на это только пожал плечами и придал такое выражение лицу, которым явно хотел показать, что с человеком, который свои доказательства основывает на божбе, спорить нечего.
– Меня тут-то больше всего ажитирует, - продолжал Абреев, обращаясь уже более к Мари, - что из какой-то модной идеи вам не хотят верить, вас не хотят слушать, когда вы говорите самые святые, самые непреложные истины.