Люди сороковых годов

Писемский Алексей Феофилактович

Живины жили, как оказалось, в Перинной линии, в гостинице; по грязной лестнице они вошли с своим гостем в грязный коридор и затем в довольно маленький, темный номер. Здесь, между разными, довольно ветхими дорожными принадлежностями и раскиданным платьем, Вихров увидал на обычном диване перед столом овчинный женский тулуп. Юлия Ардальоновна, скинув с себя бурнус и свою пастушескую шляпку, с пылающим и багровым от ходьбы лицом, села на этот именно диван и только немножко поотодвинула от себя

вонючий тулуп. Вихрову показалось, что в ней пропало даже столь свойственное всем женщинам чувство брезгливости.

– Скажи, пожалуйста, - обратился он снова к Живину (с Юлией он решительно не в состоянии был говорить), - где живет Иларион Ардальонович Захаревский, и видишься ли ты с ним?

– Как же, вот он и хлопочет для меня о месте.

– Я просил одного господина передать ему, что я здесь и что очень бы желал повидаться с ним.

– И он мне тоже говорил; но занят ужасно, почти никуда, кроме службы, и не выезжает.

– Но я сам бы к нему приехал, боюсь только, чтобы не помешать ему.

– А вот видишь что!
– отвечал Живин, соображая.
– В пятницу в Петербург возвратится Виссарион, и они уже непременно целый вечер будут дома... Хочешь, я заеду за тобой и поедем!

– Очень рад; но откуда же Виссарион возвращается?

– С юга, подряды там берет - миллионер ведь теперь.

– Слышал это я; службу, значит, он оставил?

– Давно!.. "Стоит, говорит, руки в грошах марать, да еще попреки получать; хватать так хватать миллиончики!"

– А Иларион Ардальонович богат?

– У того ничего нет; зато тайный советник, с анненской звездой.

Во всем этом разговоре о братьях Юлия Ардальоновна не приняла никакого участия, как будто бы говорилось о совершенно постороннем и нисколько не занимающем ее предмете. Вихров опять почувствовал необходимость хоть о чем-нибудь поговорить с ней.

– Что ж вы намерены делать за границей и куда именно едете?
– спросил он ее, делая над собой почти усилие.

– Делать за границей многое можно, - отвечала ему с усмешкой Юлия Ардальоновна, - я поселюсь, вероятно, в Лондоне или Швейцарии, потому что там все-таки посвободней человеку дышится.

– Но долго ли же вы намерены пробыть за границей?

– Не знаю!

Вихров очень ясно видел, что у Живина с женой что-то нехорошее происходило, и ему тяжело стало долее оставаться у них. Он взялся за шляпу.

Юлия очень холодно в знак прощания мотнула ему головой; сам же Живин пошел провожать его до лестницы.

– Так ты в пятницу заедешь ко мне?
– говорил ему Вихров.

– Непременно!
– отвечал Живин.
– И я заеду к тебе пораньше; мне об многом надобно поговорить и посоветоваться с тобой...

В пятницу он действительно

явился, не запоздав.

– Где же живет Иларион Ардальонович?
– спросил его Вихров.

– Вместе с Виссарионом: у того свой дом, дворцу другому не уступит.

– Ну, а как твои денежные делишки?
– сказал Вихров, чтобы как-нибудь склонить разговор на семейную жизнь Живина.

– А такие, - отвечал Живин, - что если не дадут службы, то хоть топись.

– Но каким же это образом?.. Ты за женой, кажется, взял порядочное состояние, - потом служил все.

– Из жениного состояния я ничего не взял; оно все цело и при ней; а мое, что было, все с ней прожил.

– Что же она... не хозяйка, что ли?

На это Живин махнул только рукой и вздохнул.

– И говорить мне об этом грустно!
– произнес он.

– Мне она самому показалась на этот раз какою-то странною, - продолжал Вихров.

Живин грустно усмехнулся.

– А все благодаря русской литературе и вам, господам русским писателям, - проговорил он почти озлобленным тоном.

– Да что же тут русская литература и русские писатели - чем виноваты? спросил Вихров, догадываясь уже, впрочем, на что намекает Живин.

– А тем, - отвечал тот прежним же озлобленным и огорченным тоном, - что она теперь не женщина стала, а какое-то чудовище: в бога не верует, брака не признает, собственности тоже, Россию ненавидит.

– Что за глупости такие!
– воскликнул Вихров, в первый еще раз видевший на опыте, до какой степени модные идеи Петербурга проникли уже и в провинцию.

– Нет, не глупости!
– воскликнул, в свою очередь, Живин.
– Прежде, когда вот ты, а потом и я, женившись, держали ее на пушкинском идеале, она была женщина совсем хорошая; а тут, как ваши петербургские поэты стали воспевать только что не публичных женщин, а критика - ругать всю Россию наповал, она и спятила, сбилась с панталыку: сначала объявила мне, что любит другого; ну, ты знаешь, как я всегда смотрел на эти вещи. "Очень жаль, говорю, но, во всяком случае, ни стеснять, ни мешать вам не буду!"

– Кого ж это она полюбила?

– Полячишку тут одного, и я действительно плюнул на все и даже, чтоб ее же не закидали грязью в обществе, не расходился с нею и покрывал все своим именем! Но она этим не ограничилась. Нынешней весной заявила мне, что совсем уезжает за границу.

– Совсем?
– воскликнул Вихров.

– Да, эмигрировать хочет, и, разумеется, каналья этот всему этому ее научает, чтобы обобрать и бросить потом.

– Очень не мудрено!..

– Непременно так, потому что сам ты рассуди: он - малый еще молодой, а она ведь уж немолода и собой некрасива.