Люди сверху, люди снизу
Шрифт:
Бла-бла-бландинистая, она раскрасила челку в ярко-рыжий со светло-сиреневым. Получилось чертовски здорово - а особенно здорово получалось, если свет прожектора освещал ее за стойкой, обнажая экстремальные изыски в виде мастерски выточенных черт лица и хорошо скрываемой грусти в немного расширенных - наверное, от вечного удивления толстокожестью мира - зрачках. Руки, идеально выполнявшие свою работу, ловко и быстро отталкивали бокалы, тарелки и пепельницы посетителям; чаевые компенсировали аморально-патологические издержки сферы безумного обслуживания; Армен Григорян уже выходил на сцену, а Ане было почти двадцать пять: совсем уже и еще только.
Когда Григорян запел, все стихли; публика в тот вечер была душевная, поэтому Аня позволила себе на минутку забыть о ней, вспомнив, что и сама она знает ноты, и когда-то... "Маленькая девочка
СОЛО РЕАНИМАЦИОННОЙ МАШИНЫ: постепенно у героини происходит смена парадигмы, приводящая к выходу из нелепого жизненного сценария.
Высокий Красивый был просто с высоким симпатичным; они потягивали пиво, выстукивая о барную стойку ритм, как делают это обычно музыканты. "А ту собачку, что бежит за мной, зовут Последний Шанс", - пел Григорян, и Ане очень хотелось, чтобы тот, кто был в ее вкусе - Высокий Красивый, обернулся еще раз. "Она не любит мужчин, она любит клубнику со льдом", доносилось со сцены.
Как ни странно, сие свершилось: ОН действительно обернулся, и заказал еще пива, и поблагодарил, а через полчаса снова заказал. Когда же концерт закончился и включили нейтральную музычку, а высокий симпатичный вышел из зала, Высокий Красивый попросил двести коньяку и поинтересовался именем Ани. Та ответила легко, и так же легко отвечала дальше, в перерывах между отталкиванием от себя заказанных посторонними одинокими пиплами, напитков... Но этикетом ей не предписывалось разговаривать с посетителями вне материи их заказа. ОН же сказал, что будет здесь всю ночь, и, если она не против, станет ждать ее в шесть - когда клуб закроется - на улице...
Она - социальная, культурно-контекстная, по- и пастельная, (а)логичная и легкая на подъем, конечно, была не...
Новый абзац.
...Утренняя Москва казалась понарошной, ненастоящей: пустынные улицы, сонные дворники в красных жилетах, тихость и неспешность шумного и суетливого обычно центра; голуби у Чайковского, редкие студенты, приезжающие по утрам заниматься в консу, шелест листьев, почти чистый по сравнению с дневным воздух, долгие неповоротливые поливальные машины, собаки, кошки, редкие прохожие, угрюмый "поздний" Гоголь около библиотеки, телефон-автомат на стене Гнесинки, у которого ОН поцеловал ее, и целовал долго и вкусно, господи, а ведь даже не спросила, как зовут... Аня чувствовала, будто знает Его тысячу - а может, даже больше - лет. Темы для разговоров не заканчивались, а солнце, уже пробивавшееся через облачка Хлебного переулка...
Но здесь совершенно неожиданно и некстати появляются Слова Автора:
– Запрещенный приемчик! Облака, любовь с первого взгляда... Стыдись! Это как дети и животные! Кстати, как ты знаешь, Набоков тоже вводил в тексты Слова Автора и сам являлся действующим лицом. Ты что, возомнила себя Набоковым? Но ведь ты даже не умеешь играть в шахматы! Чтобы действительно понять Набокова, нужно владеть по меньшей мере тремя основными европейскими языками плюс хорошим русским. Хорошим, слышишь? А ты что с языком сделала?
– Я его отдала Ему в губы, пис-сатель!
...И Аня отдала свой язык Ему в губы, вложила его в Его рот, и тело ее задрожало, забилось, вспомнив, как две плоти могут быть счастливы в своем старом как мир дуэте, как могут они быть впервые; телефоны записывали на салфетке, прихваченной случайно в клубе.
Так у Ани началось нечто прекрасное и ужасное одномоментно: прекрасное оттого, что началось, и ужасное потому, что могло когда-нибудь закончиться. Аня еще не умела наслаждаться одним настоящим моментом и не могла не загадывать на будущее -
Чем ОН занимался, на что жил и как звали его родителей, Аня так никогда и не узнает, как не узнает и того, куда ветер дует. А ветер дует туда, где в три с половиной кольца древней змеей свернулась в Муладхаре спящая, заточенная в незнании красавица-Кундалини - короче, ветер дует прямо Ане между ног, ветер захватывает основание позвоночника, и ей это явно нравится. В гостях Аня слышит фразы, типа "Кундалини может быть понята только в контексте родной культуры" и "Юнг заимствовал понятия из кундалини-йоги; но Кундалини и Анима не тождественны, Анима все же более широкое понятие". Вокруг нее говорят что-то о ведической традиции и кашмирском шиваизме, а она ничего не смыслит ни в ведической традиции, ни в кашмирском шиваизме, поэтому поначалу очень сильно не врубается, а когда уже частично врубается, смотрит на мир глазами ребенка и скупает эзотерическую литературу тоннами, но не всякую. В общем-то ее всегда интересовало некое абстрактное тайное знание - ей казалось даже, особенно в периоды больных дней и лунных затмений, что, может быть, она и сама обладает какими-то "странными" способностями. Развивать же их было некогда и не на что: садханы, с точки зрения европейца-обывателя, возможны, когда ты не думаешь о том, где будешь жить и что будешь есть завтра; именно в этом же варианте они более всего невыносимы... Аню плющило так, что на какое-то время она даже забросила статьи. Она проглатывала тома ученых гуру, не особо разбираясь поначалу, кто о чем говорит, с кем спорит, чему учит и чему противоречит - это был просто опыт накопления, узнавания, немого диалога. А еще...
– еще это было ЕГО время, когда ОН открывал ей глаза на мир, будто снимая катаракту: ОН заново учил ее дышать, видеть, любить; "Когда человек лишен Шивы, он шава", - любил повторять ОН.
– "Что такое шава?" - "Труп", - улыбаясь, говорил Высокий Красивый и целовал Аню, отодвинув блюдо с ветчиной - видимо, он был тогда недостаточно сильным, чтобы отказаться от секса и мяса; потом он нес ее на диван, и - долго-долго.
Но однажды он позвонил ей, намекнув на новый абзац. Решение принято, он "порывает со всем этим бредом" - так и сказал: "Со всем этим бредом".
– С каким бредом, человече, с каким бредом?
– кричала Аня в трубку.
– Я ТЕБЯ ЛЮ, слышишь? С каким таким бредом?
...Тот, с которым ОН заходил когда-то в клуб, высокий симпатичный, отысканный Аней в одной из обкуренных компаний района Бибирево, поведал ей: "Ушел в себя. Да не парься ты, он всегда на Востоке был двинутый, - его друг отводил глаза, красноватые от травки.
– На самом деле он хочет полностью... Понимаешь? Да ты дунь лучше - шмаль отличная...".
Аня понимала. Она поняла все настолько хорошо, что только тонны определенной литературы, прочитанные за этот год, не позволили ей наглотаться какой-нибудь дряни. Еще она поняла, что ЕГО больше не будет в ее жизни, ни-ког-да. Но какое странное все-таки это слово! Оно похоже на звук выроненной из рук пустоты... "И у меня никогда не будет от него... никогда, никогда, никогда... Ла-ла-ла... ла-ла-ла... ла-ла-ла... ла-ла... ла... а-а-а-а... а-а... а...?..."
Новый абзац.
Она долго глотала феназепам и была похожа, скорее, на зомбированную куклу, механически, без эмоций, совершавшую необходимые однообразные ежедневности, нежели на необычную молодую женщину с дивно пахнущей кожей. Она "тупо" писала статьи, "тупо" улыбаясь, "тупо" стояла за барной стойкой, "острый" филолог с высшим образованием без кола и двора, "тупо" учила подростков казусам русского; потом "тупо" заходила в метро и за километр обходила местечки, где была не так давно с НИМ - а так как радиус ИХ прогулок был весьма широк, то ее, остаточный радиус оказался чрезвычайно узок. Так Анна обнаруживала себя на диване с бутылкой чего-нибудь крепкого и хоть и знала, что жалеть себя - последнее дело, все же из последних сил себя жалела: ведь, кроме себя самой и Бога, пожалеть ее не смог бы никто - только Бог был тогда далеко и вестей от него не предполагалось.