Люди в белом
Шрифт:
Не успел я опомниться, как снизу, со стороны хозяев "Ротвейлера" мужчины и шедшей за ним женщины, раздался сухой щелчок. Тут же сержант, с театральной аффектацией, схватился за лицо и, стеная от боли, повалился на бок, суча при этом ногами.
Прекрасно понимая, чем может закончиться перестрелка в замкнутом пространстве, я бросился на пол, увлекая за собой больную.
С мертвецки бледным лицом молодой напарник сержанта скованными, угловатыми движениями перегнулся через перила и направил ствол "Калашникова" на стоящего с опущенными руками хозяина собаки.
"Только
Судя по всему, всевышний услышал мою просьбу. На нижней площадке произошла рокировка: обалдевшего от происшедшего мужика, по-матросовски, с мужеством, на которое способны только женщины в критической ситуации, заслонила своим телом его спутница.
— Не стреляйте! — крикнула она, — это не настоящий пистолет! Это "удар" с перцем!
В воздухе повисла звенящая тишина. Молодой милиционер с каким-то сомнением отвел ствол в сторону от живой мишени, и тут всех прорвало…
В течение последующих пяти минут ни одного цензурного слова произнесено не было. Усатый сержант матерился и с помощью также матерящегося Краснощекова, пытался отлепить клейкую субстанцию от лица. Зарабский просто, без интонаций, выговаривал весь известный ему матерный лексикон. Позабытая всеми и внезапно протрезвевшая больная влепила оплеуху сожителю и между ними завязалась жизнеутверждающая перебранка.
— Кому поменять памперсы? — дрожащим голосом спросила испуганная, но не унывающая Анастасия.
Я же, схватив сумку, отправился вниз, к машине, по дороге пожав руку находившейся в прострации женщине.
— Вы, молодец! Крепитесь! — сказал я, понимая, что их злоключения на этом не окончены благодаря опрометчивому поступку ее спутника.
— Где вы ковырялись так долго? — возмущенно произнес Вислоухов.
Журчание рубиновой жидкости, наполняющей стаканы, действовало подобно баховскому браденбургскому концерту, одновременно успокаивая и настраивая на лирический лад.
— Ох, мужики! — обращаясь к Лапкиной и Вислоухову, сказал Зарабский, — что было — не поверите. Краснощеков, расскажи им.
Алексей, презрев уважение к благородному напитку, залпом опрокинул в себя стакан и начал повествование, сопровождая речь бурной жестикуляцией.
Слушать его я уже не стал. По мере поступления в мой организм вина до боли знакомая комната начала сжиматься до куполообразного пространства над столом, в котором витали чувства и эмоции всех нас, таких разных и в то же время таких похожих друг на друга людей. В стройный ряд моих умиротворенных мыслей вдруг вонзилась заноза ощущения, что я прощаюсь навсегда с этой комнатой, ставшей, по существу, моим вторым домом, и этими людьми, к которым я искренне и навсегда привязался.
"Странные мысли, как будто чужие", — подумал я.
Глава 3
— Двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь… — Щербина в паркете то приближалась, то удалялась от моего покрасневшего лица. Я делал утреннюю
— Хватит отжиматься, давай чуть-чуть за отъезд, — в дверном проеме материализовался сосед, держащий в руках бутылку пива, — я завтрак приготовил. Как ты относишься к яичнице из двух яиц с соевым соусом?
Я ничего не имел ни против яичницы, ни против прощального бокала пива, но для начала меня ждал ледяной душ.
Приняв утреннюю порцию адреналина и вдоволь наоравшись, я вылетел из ванной и плюхнулся за стол.
— Осталось пятнадцать минут, — сказал Данила, чокаясь со мной пивом, — вспоминай, ничего не забыл?
— Если я чего забыл, то вспомню об этом только в самолете, да и то могу забыть.
— Ну, давай тогда одевайся и посидим немного на дорожку. Я тут все уберу.
Минута в минуту, в назначенный срок прозвучал наглый, настырный, продолжительный звонок в дверь.
— У тебя, что? Палец к звонку прилип? — спросил я у ввалившегося в квартиру Краснощекова.
— Такси внизу ждет, давай быстрее! — проорал Алексей и пронесся вихрем в туалет.
— Ну, Михаил, не упади там в грязь лицом, помни, что у нас особенная стать. Постарайся приучить тамошних аборигенов к великой русской культуре и не перепутай: Чайковский — это писатель, а Лев Толстой — выдающийся балетмейстер, — протараторил Данила и, усадив меня на стул, велел поднять ноги. К нам незамедлительно присоединился, застегивающий на ходу ширинку, Краснощеков.
— Ты наверное пописал мимо унитаза? — поинтересовался я.
— Сейчас это не имеет никакого значения, — ответил напарник.
— Для кого как, — произнес Данила и мы замолкли секунд на десять.
— Ладно, — сказал я, наконец, собравшись с духом, — целуй, Данила, кактус, поливай бабушку. Мы поехали.
— Береги его, Краснощеков! — проорал сосед, закрывая за нами дверь.
К моему крайнему удивлению на улице никто не знал о нашем отъезде. Не стояло толпы с транспарантами, поклонницы в коротких юбках не кидались мне на шею, срывая с себя одежду. Жизнь текла своим чередом. Я поделился своими мыслями с Алексеем.
— Эта масса настолько инертна, что заметит наш отъезд только через неделю, — прокомментировал он.
Я, поздоровавшись с водителем, уселся на заднее сидение таксомотора и бросил прощальный взгляд на свои два окна. Когда машина уже тронулась, мне показалось, что в одном из окон мелькнула чья-то тень.
— Слушай, у меня в комнате кто-то ходит! — объявил я Краснощекову.
— Это Данила, наверное, проверяет, не забыл ли ты чего ценного, — ответил тот.
— Какой Данила? — возмутился я, — я ведь запер дверь в комнату на ключ.