Люди в летней ночи

Силланпяя Франс Эмиль

— Какого черта ты придумал эту песню про меня и чужую невесту?

Тааве, бурча что-то, прошел мимо и ничего не ответил. Приколотая к его груди поникшая ветка рябины показывала, как он устал. В дом он не вошел, а скрылся за другим углом. Элиас вернулся обратно и увидел, что Герцог танцует с Анной Харьюпяя, шепчет ей что-то на ухо и та блаженно смущается. Картина обрадовала Элиаса несказанно.

Танцевальная стихия достигла своей высшей точки. Многие уже знали, с кем они уйдут отсюда. Тааве все еще стоял во дворе за тем самым углом, куда прежде зашел; он прислушивался к шуму танцев и вглядывался в ту сторону, где был дом Малкамяки. Губы его искривились, и он заплакал. Некуда ему бежать, никуда он из Малкамяки не пойдет, он не может. Опьянение развеялось, он вспомнил, что он натворил вечером… ему стало невыносимо гадко. Он продолжал стоять и слышал, как кто-то вышел из дома и застонал: «О Господи!» Другой голос сказал: «Иди-иди, нечего тут!» Это, значит,

Калле вывел Ийвари во двор. Ийвари выкрикивает имя Тааве, и тот замирает, стоит не дыша. Он инстинктивно цепенеет, как заяц в кустах. Только когда голос Ийвари удаляется и уже почти не слышен, шмыгает Тааве в дом, где по-прежнему мирно танцуют, несмотря на то что народу поубавилось — как и когда, никто не заметил. У Тааве нет сил даже стыдиться, хоть ему и кажется, что все взгляды устремлены на него. Ему везет: он забирается в угол и садится там рядом с музыкантом. Сидя в углу, он видит, как из другой комнаты выходит сын бабушки Малкамяки, обнимая за талию Люйли Корке, и пускается с нею в пляс, и на его губах и в глазах та же раздражающая Тааве улыбка. В каждой складке его пиджака прячется по улыбке, но теперь это Тааве все равно… Потом второй господин танцует с Люйли, а сын хозяйки — с девушкой из Харьюпяя. Кто-то уходит. У Тааве слипаются глаза. Но и сквозь сон он видит, что сын хозяйки собирается увести Люйли, а тот, второй, Анну Харьюпяя. Потом он вспоминает, как Ийвари сказал: «Пусть со мной идет!» Танцующие кажутся ему ужасно серьезными, словно работники на сдельщине. Танцы длятся долго, очень, очень долго. Он засыпает.

Начав с Тааве, сон смыкает многие усталые веки, и звуки польки больше не терзают слух. Присядем — уже день! Замечаете, какой яркий свет, как видна пыль, осевшая на одежду и ботинки! Дверь на улицу распахнута настежь, и оттуда тянет влажной свежестью. Многих из тех, кто был здесь ночью, давным-давно нет, а на лицах оставшихся странное изнеможенно-энергичное выражение. Ни сына старой хозяйки, ни девушки Корке среди оставшихся нет. Сидящий рядом с музыкантом молодой парень просыпается, когда умолкает музыка. Последние гости веселой гурьбой высыпают на двор, где разгорается утро. Танцы Ивановой ночи подходят к концу.

Среди последних и Герцог. Он бодр и оживлен, потому что знает, что самое приятное еще предстоит. Он спрашивает девушку:

— Можно пойти к тебе?

Та отвечает:

— Нет.

— Папа с мамой проснутся?

Та отвечает:

— Да.

Но, говоря это, она улыбается, и голос ее подобен серебристому шелку.

6

После танцев

В пору, когда все это происходит, в уголках, за косяками, во дворах сохраняется поэтическое настроение праздничной ночи — как продолжительное и безучастно-покойное состояние природы, по самой сути своей чуждое всем помолвкам, песням и танцам. В его власти лежат тихие светлые дворы, где дух человеческого жилья разбавляется вольным духом окрестностей. Мягким светом приглушаются окрестные черты, в дневных лучах кажущиеся самыми приметными. С возвышенной гряды поэтический дух озирает гармоническое согласие цветов, берез, скатов крыш, и водной глади, и спящих во дворах повозок, привезших гостей из дальних мест. С гряды он видит и низкое окно горницы, выходящее на дикий отлогий луг. Он скользит над вершинами деревьев, спускается в цветочные заросли, приникает к окну и убеждается, что в комнатке никого нет. Но на подоконнике — тут же за стеклом — стоит пестрый букет из герани и лютиков. Его собрала маленькая девочка, и вот он тут, за стеклом…

Солнце позволяет земле и воздуху провести так четыре часа, даже чуточку больше. Но долее медлить оно не может, земле и воздуху пора оторвать взгляд от своих полутонов и обратить его к солнцу. Однако солнце не желает появляться вдруг и заставать врасплох все открытые взору мельчайшие, тайные подробности. Оно являет себя замедленно, и если его первые редкие лучи случайно обнаруживают что-то такое, оно деликатно делает вид, что еще не проснулось… Но вот свет льется чаще, лучи достигают березового шалаша и заводят с ним веселую и непринужденную болтовню, ничего не подозревая о делах ночи, и свежая гладь листвы светится улыбкой. Лучи проводят время в болтовне с листьями, дожидаясь, пока над горизонтом покажется край самого солнца. Петух тоже замечает его и начинает кукарекать. Наступает время очнуться от сонных грез последним ночным островкам. Лучи светят в самые окна, но всевозможные уголки, косяки и дворы, холмы и скаты крыш умудряются не расставаться с ночным настроением до последнего, делая вид, что их пока все это не касается. А уже утро.

Одно значительное событие завершается, и ему на смену идет другое, но так медлительно, что у земной поверхности, уже приуготовленной к смене ночи днем, есть досуг, чтобы бросить взгляд в сторону. Вчера в час, когда вечер неощутимо придвинулся к ночной границе, молодые люди с затаенным огнем жизни в сердцах и глазах покидали дома и уходили, и между ними и ночной землей существовали согласие

и близость. Они спустились с гряды, и с их уходом наступила ночь. Теперь вернулось солнце, и вернулись все те, кто уходил. Но между ними и землей нет прежней пылкой близости, ибо теперь они встречаются на глазах солнца, взирающего сверху на всех них. Они могут разве что безмолвно глянуть друг на друга и на окружающий мир, как бы угадывая свершавшиеся вокруг ночные события.

Люйли и Элиас спускаются по тропинке к Корке. Они не разговаривают, но тем оживленнее идет общение между их душами. Может, оттого они и молчат. Наивысшего напряжения молчание достигло в тот момент, когда они миновали свое обычное место встреч и прощаний. Они прошли его, не задерживаясь, и каждый сделал вид, будто в рассеянности забыл остановиться. Утро было еще свежо, и в их движениях была видна поспешность, словно они торопились к цели, сулящей тепло… Вот в каком состоянии в ранних лучах утреннего солнца Люйли и Элиас входили во двор Корке. У Люйли было хорошее настроение; на танцах она чувствовала, что нравится Элиасу, что она лучше других девушек. Но под утро, заметив, как сблизились Герцог с Анной, ей захотелось немедленно уйти с Элиасом, чтобы не видеть этого. Танцуя, она шепнула ему: «Пойдем отсюда!» С этих слов началось то молчание, которое, не прерываясь, длилось но сей миг, когда они пересекали двор и входили в амбар. Дверь за ними плотно затворилась и в течение двух часов стояла закрытой, в напряженном ожидании. Два томительных утренних часа! Солнечный свет тем временем разгорается вовсю… но пусть ради этого праздничного утра дверь останется закрытой. Пусть прозвучит до конца эта музыкальная пьеса. Инструменты повторяют тему предыдущих свиданий и настроений, а слушатели с напряженным ожиданием смотрят на дверь амбара в глубине сцены. Инструменты превосходно выпевают тему вплоть до первой встречи, когда он спрашивал: «Как ты поживаешь?» — а девушка отвечала: «Хорошо!» Потом тема летних ночей на холме с песнями дрозда… И далее все, что было рассказано вплоть до нынешней минуты, сливается с музыкой, вторя ей и образуя общую картину, где плотно закрытая дверь значит для глаза то же, что игра музыкальных инструментов для слуха…

Но вот мелодия звучит тише и предуведомляет, что сейчас что-то произойдет. Открывается дверь избы в левой части сцены, и на двор выходит отец девушки. Не подозревая об этом, приоткрывается одновременно и дверь амбара, но тут же поспешно захлопывается. Отец замечает это движение и некоторое время неотрывно смотрит в ту сторону. Но к амбару не идет… Музыка передает сдержанное напряжение… Отец возвращается обратно в избу, и через несколько мгновений снова открывается дверь амбара. Молодой человек появляется на пороге и нарочито медленно пересекает двор, словно всем своим видом говоря: «Вы все отлично знаете, что я привык отвечать за свои поступки».

И зрители следят глазами за его фигурой, мерно подвигающейся по утренней праздничной земле, на которой среди разноплеменного цветочного множества там и сям выделяются белые пушистые шарики одуванчиков; фигура подвигается к той стороне, где развертывался предыдущий акт со сценой свидания в ольшанике, свидания в домике и сценой праздничного костра и куплетов.

Дверь амбара остается закрытой.

7

Друзья

Элиас вошел в комнату, посмотрел на кровать, где спал Герцог, и опустился в качалку. Яркий утренний свет вызывал досаду в усталой и холодной душе. Элиас смотрел на друга, и ему казалось, что в то же время он смотрит на все события прошедшей ночи, но как бы сторонним взглядом, словно к нему они не имеют никакого касательства.

Герцог проснулся и, потянувшись, как потягиваются обыкновенно после сна, с задушевной улыбкой взглянул на Элиаса. После паузы голосом полным неги он спросил:

— Ну что, любовь прекрасна?

— Да, сама по себе — да, — ответил Элиас с закрытыми глазами.

— Что же, она отвратительна?

— М-м, не знаю…

— Весьма отвратительна, если хорошенько подумать, и гадка.

— Человек сам оскверняет ее, — сказал Элиас умудренным тоном.

— Когда и чем она оскверняется?

— Тогда, когда она становится, как принято говорить, «счастливой», то есть когда получает завершение.

— Откуда ты почерпнул сию мудрость?

— Из книжек, а, кроме того, недавно сам испытал, как говорится, «вот-вот», — зевая, ответил Элиас и принялся копаться в чемодане Герцога. А тот размышлял, безучастный к этому занятию друга. Так же глядя прямо перед собой, он взял из рук Элиаса бокал и произнес:

— Я тоже недавно почитал на досуге одну книжечку, о свободе воли. Что там говорилось, уже не помню, но мне кажется, что воля хоть и свободна, да только их, этих воль, много. И будничная воля иногда оттесняется волей к празднику, утверждающей себя с необоримой силой. А как только эта исчезает, является вновь будничная воля, слегка пристыженная тем, что дала той похозяйничать в своем святилище. Величайший порок мироздания — это то, что две противоположные воли не могут вместе осуществиться в отношении одного предмета.