Люди в летней ночи

Силланпяя Франс Эмиль

Она ответила несколько напряженно:

— Завтра Ниеминен заколет теленка и овцу Вилеенски. Я обещала заплатить на следующей неделе.

После чего она раскрыла кулинарную книгу и принялась планировать обед: как приготовить сердце, почки и печень, а кстати, наша кадка рассохлась, надо сегодня же замочить ее, чтобы можно было засолить мясо… Вилеенска обещала прийти помочь, когда будут забивать. Посмотрим, удастся ли ей на этот раз собрать кровь, или опять все прольется на землю.

В то время я работал над рукописью, основную идею которой составляла высокая гармония и светлая вера в достижимость таковой. Один известный теоретик искусства как-то раз оскорбил меня публично, заявив, что в моих произведениях он не находит конструктивной основы. Вот я и пытался найти эту самую основу,

но в тот вечер воображение опять мешало мне работать. Против своей воли я видел сердца теленка и овечки, я видел их так отчетливо, что даже на порядочном расстоянии от скотного двора слышал, как предсердия и желудочки гонят теплую кровь в мозг, в котором дремлющие чувства создают расплывчатые ощущения угасающего вечера. А еще я видел три других сердечка, одно в нашем доме, а два там, в соседнем, и они тоже качают молодую кровь через все детское тело в мозг, отражающий маленькие забавные впечатления проведенного вместе дня. Такая вот ерунда могла надолго увести мое воображение далеко в сторону от проложенных заранее тропок.

А еще я видел отточенную сталь, которая на рассвете вонзится в два из этих пяти сердец. Однажды вырвавшись на свободу, мое воображение уже не слушалось меня, и я представлял, как та же сталь вонзается в три других маленьких сердечка. Навряд ли я порадую теоретика искусства.

Утром, в тот час, когда дети натягивают на ноги чулки и ботинки, что-то заставило меня выйти на улицу. На крыльце я встретил своего ребенка и поспешил увести его из дому. Я успел заметить, что на заднем дворе висит подвешенный за бабки теленок, а Вилеенска несет на кухню таз с потрохами. Ребенок ничего не заметил. Крепко держась за мою руку, он потопал на своих ладных ножках прямо к домику Вилеенски. Было ясное утро в самом начале осени, и весь мир вокруг выглядел по-иному. Завтра ко мне приедет мой друг и товарищ. В эту минуту он казался мне на удивление чужим. Впрочем, в этом не было ничего странного, ведь у нас уже лет десять совершенно разные увлечения. И даже наша семейная жизнь сложилась совершенно по-разному…

Когда мы с ребенком подошли к соседскому дому, то во дворе нас встретили две пары грустных глаз. Дети выглядели так, как будто их слишком рано разбудили. Почему-то мне бросилось в глаза, что ворота на скотный двор распахнуты.

Друзья пытались играть, но в их игре не было жизни. В отличие от них я наслаждался утром, предавшись тихим наблюдениям. Ясное утро всегда способно привести меня в состояние счастливого равновесия, пусть даже и ненадолго.

Из вялого разговора детей скоро выяснилось, что они одни дома.

— Матушка пошла к вам, потому что там сегодня убивают Кили и Пекуну, потому что к вам приедет завтра доктор и потому что на следующей неделе нам за них заплатят.

Мой ребенок непроизвольно посмотрел на загон на склоне, где виднелись лишь опрокинутые корыто для воды и какие-то детские игрушки. Потом он запросился домой, хотя было еще рано. Все изменилось, и ничто уже не было так, как раньше. Эти едва заметные приметы грозились испортить мне день. Несомненно, мир ребенка содрогнулся от страшного потрясения, хотя он ничего не сказал и принялся с покорным видом собирать вдоль дороги осенние цветы без запаха. Я мысленно сравнивал, что важнее: приезд моего знакомого или настроение ребенка. Жизнь мечтателя-бездельника, которую — как догадывался тот трезвомыслящий теоретик искусств — я веду, в очередной раз обнажила свои негативные последствия: на мой взгляд, последнее было несравненно важнее.

Забой двух животных значительно прибавляет забот по хозяйству, а значит — вызывает некоторую нервозность в доме. Я стараюсь избегать всего этого и потому, по обыкновению, уединился в своей комнате. Оттуда я видел, что мой ребенок, заложив руки за спину, задумчиво наблюдает, как умело Ниеминен разделывает туши. В кронах деревьев кое-где уже появилась желтизна. Это навело меня на грустные размышления о прошедшем лете и ушедших в прошлое забавах.

Дневные часы были заполнены работой: после забоя скота всегда столько хлопот. (Потому-то и выгодно покупать скот живьем, получаешь много разных продуктов сразу.)

Когда все было готово, позвонил доктор и сказал, что не сможет

приехать. И мы сами, без гостей, съели обоих безмолвных статистов летних пьесок. Ребенок тоже с аппетитом поел языка и почек.

Так или иначе, а его уж нет.

Vasikki ja lammas Перевод Э. Машиной

Как кантор корову искал

По сути дела этого кантора уже лет десять можно было бы числить покойным; если общество еще иной раз вспоминало о нем, то только как о явлении церковно-историческом.

Он стал кантором в давние-предавние и во всех отношениях лучшие времена единственно благодаря своему красивому голосу, услаждавшему прихожан почти пятьдесят лет, в течение которых на церковную кафедру поднялся двадцать один пастор, не считая магистров и семинаристов. Ему случалось вести беседы с двумя епископами и пятью асессорами церковного капитула, а для покойного пробста, носившего также титулы доктора и рыцаря, он собственноручно приготовил и для верности продегустировал множество стаканов грога, осушенных пробстом на экзаменах по катехизису или в часы домашнего отдохновения. Он отпел четыре поколения мужчин одной семьи, наложил повязки на бесчисленное количество ран и переломанных конечностей и, макая гусиное перо в «жестяную преисподнюю», исписал немало приходо-расходных книг, украшая записи нарядными буквицами.

Но ход человеческой истории, о которой он тоже имел кое-какое представление, набрал ко времени его старости бешеную скорость и бесцеремонно оставил одряхлевшего кантора на обочине. Его жизнь стала жизнью бедняка-крестьянина, хотя последние лучи заходящего солнца еще чуть-чуть в ней поблескивали. Вся его одежда сделалась ему велика и странно побурела, а под подбородком на сухожилиях болталась пустая кожа. Даже семейная жизнь этого праведного и святого старца не была столь благостной, как можно было ожидать. У его половины уже в молодости замечались наклонности сварливой старухи, которые очень усилились с тех пор, как в приходе появилась настоящая акушерка, существенно сократившая ее заработки.

Труднее всего кантору бывало зимой; извне донимало брюзжание старухи, а изнутри — одышка. И, что хуже всего, зимой спала вся природа: пчелы, цветы, растения. Ибо хотя общество давно опередило кантора, в мироздании осталось нечто, с течением лет все больше и больше приближающееся к нему: прекрасная летняя природа во всех ее бесчисленных подробностях, о которых в здешнем краю никто, кроме кантора и учителя из Лумпейлы, даже не подозревал. Имение Лумпейла находилось в двух-трех километрах от избушки кантора, учитель этот, в отличие от кантора, был холост и раздражителен — настоящий старый козел, о нем говорили, что он не боится Бога и не стыдится людей. Конфузливый кантор каждый раз приходил в ужас от своего друга, вспоминая, как тот однажды за рюмочкой спросил его — о чем бы вы думали? — о местных девушках… ух… ой…

Но в известном смысле они несомненно были друзьями.

Вот и теперь кантор тащится домой из Лумпейлы с улыбкой на устах и розами на щеках, как некогда один из его знаменитых предшественников [11] . Близится летний вечер, благоухают цветы и травы. Кантору известны все их виды, все названия, любуясь ими, он будто отмечает, что все они на своих местах — и дивный порядок не нарушен. Но в руках у него завернутые в газету другие растения, которые он получил от учителя — благородный сорт разрыв-травы. Дома у кантора есть для нее альпийская горка, где ей будет хорошо. Там, рядом с нежной заячьей капустой, уже растет несколько экземпляров этого же вида.

11

Имеется в виду пастор Нюман — герой повести Марии Йотуни «Простая жизнь».