М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество

Иванов-Разумник Р. в.

Уж он ходом, ходом, ходом. Ходом находу пошел…

Это ироническое обещание находится тоже лишь в журнальном тексте, и быть может об этом своем обещании Салтыков вспомнил через десять лет, когда написал на эту тему о том же герое один из последних своих очерков помпадурского цикла — «Помпадур борьбы, или проказы будущего». Пока же он заключал послесловие к очерку «Здравствуй, милая, хорошая моя!» обещанием продолжать эти свои руководительные «романсы» для губернаторов и выпустить их отдельной книжкой под названием «Тезей в гостях у Минотавра, или спасительница Ариадна». Трудно считать серьезным проект такого наименования цикла, но несомненно, что цикл был задуман и впоследствии обратился в знаменитых «Помпадуров и помпадурш». Говоря о них, мы еще будем иметь случай вернуться к этим первым четырем «романсам» 1863–1864 гг.

Перечисленными выше произведениями ограничивается художественная работа Салтыкова в «Современнике» этих двух лет. Впрочем и публицистические его статьи пересыпаны художественными страницами — по той новой манере письма, которую Салтыков выработал еще в глуповском цикле. Обратимся теперь к этой своеобразной его публицистике двух лет напряженной работы в «Современнике».

IV

Перечень публицистических

работ Салтыкова в «Современнике» 1863–1864 гг. дан в указанной выше книге о Салтыкове А. Н. Пыпина; вот это перечисление в более полном виде:

1. Наша общественная жизнь

1863 г., No№ 1–2, 3, 4, 5, 9, 11, 12;

1864 г., No№ 1, 2, 3.

2. Московские письма, I и II.

1853 г., No№ 1–2, 3.

3. Петербургские театры, I и II.

1863 г., No№ 1–2, 11.

4. Несколько слов по поводу «Заметки», помещенной в октябрьской книжке «Русского Вестника» за 1862 год.

1863 г., № 1–2.

5. Драматургипаразиты во Франции.

1863 г., № 1–2.

6. Известие из Полтавской губернии.

1863 г., № 12.

7. Дополнение к известию из Полтавской губ.

1863 г., № 3.

8. Еще по поводу заметки из Полтавской губ.

1863 г., № 5.

9. Несколько полемических предположений.

1863 г., № 3.

10. В деревне.

1863 г., № 8.

Из всех этих статей только «Московские письма» были подписаны новым для Салтыкова псевдонимом «К. Гурин» и «Несколько слов по поводу Заметки» были подписаны буквами «Тн» (несомненно — «Тверянин»); все остальные статьи были анонимны, что не мешало, однако, читателям легко узнавать Салтыкова ex ungue leonem. Самое поверхностное ознакомление с этим перечнем показывает, что почти вся публицистическая работа Салтыкова в «Современнике» падает на 1863 год; в одной только двойной первой книжке журнала за этот год публицистические статьи Салтыкова занимают около двухсот страниц. Подробнейшее изложение их уже сделано А. Н. Пыпиным в его книге «М. Е. Салтыков»; ограничусь поэтому лишь самым существенным и — главным образом — серией статей «Наша общественная жизнь», которые в будущем полном собрании сочинений Салтыкова должны составить отдельный и глубоко замечательный том. Но сперва — несколько слов о других публицистических произведениях Салтыкова из приведенного выше списка.

Оставляя в стороне три заметки, касающиеся «известия из Полтавской губернии», в которых речь идет о столкновениях помещиков с мировыми посредниками, — обратимся к статье «Несколько слов по поводу Заметки», заключающей в себе оценку нового проекта законов о печати. Для этой статьи Салтыков использовал уже известные нам «Замечания на проект устава о книгопечатании» (см. гл. IX), так как сравнение этих его «Замечаний», приведенных в «Материалах» К. Арсеньева, со статьей в «Современнике» показывает, что Салтыков в обеих этих заметках не только проводит одни и те же мысли, но и пользуется одинаковыми выражениями. Особенный интерес представляет начало журнальной заметки, в котором мы находим отзыв о благодетельном правительстве, аналогичный хвалебным словам о цареосвободителе в рассказе «Миша и Ваня». Однако не представляет никакого сомнения, что насколько хвалебные слова в очерке «Миша и Ваня» вовсе не были ироническими, настолько же в этой заметке похвала правительству проникнута тайной иронией. Зная из всего предыдущего подлинное мнение сатирика об эпохе «глуповского возрождения», мы легко вскрываем всю ядовитость похвал, щедрой рукой рассыпанных «Тверянином» в начале своей заметки. Автор указывает, что ряд преобразований, «блистательно начатый отменою крепостного права», не истощается, но продолжается непрерывно, что готовятся земская и судебная реформы, изменения в организации полиции и податной системы и т. д. «Нельзя не быть благодарным правительству за такую очевидную заботливость о благе отечества», — иронически замечает автор, подчеркивая свою иронию тем доводом, что к участию в этих реформах «и к составлению многочисленных проектов, сюда относящихся» — «призываются особенно назначаемые просвещенные чиновники», беспристрастие которых обеспечено полным отсутствием их своекорыстных интересов в этих реформах… Вся ядовитость этой фразы ускользнула в свое время от цензуры, но совершенно ясна нам, хорошо знающим отношения сатирика и к составлению «многочисленных проектов», и к «просвещенным чиновникам», и к отсутствию у них «своекорыстного интереса».

Несмотря на все эти хвалебные слова, цензура все же не прошла мимо этой статьи безыменного автора. Цензор, тайный советник Пржецлавский, составивший для председателя Петербургского цензурного комитета В. А. Цеэ уже цитировавшуюся нами докладную записку о направлении первых трех книжек «Современника» за 1863 год, обратил особенное внимание на эту заметку и на критику в ней проекта устава о книгопечатании. Цензор указывал, что в заметке этой «осуждается передача ценсуры в ведение министерства внутренних дет, и находил, что такое суждение и осуждение „противно IIIму ї Временных Ценсурных Правил“. „Надобно прибавить, — заключал цензор, — что протест этот не имеет характера искренности; автор сознательно смешивает понятие обыкновенной, так сказать, уличной полиции с понятием о высшей полиции, о полиции слова… Ошибочными выводами своими автор увлекается до того, что в одном месте (стр. 9) говорит: „Положительно можно сказать, что направление (периодических изданий) есть плод предупредительной цензуры“. Из этого следовало бы, что там, где такой ценсуры нет (например, в Англии), газеты не имеют никакого направления (!)“. Подчеркивание слов и восклицательный знак принадлежат самому цензору, за нелепость вывода которого Салтыков, однако, нисколько не ответственен. Особенно опасным показалось цензору то место, в котором автор заметки говорит: „Что мы, русские, не имели до сих пор свободных учреждений и не пользовались парламентарными прениями, — тут, конечно, хорошего мало“. Цензор указывал, что такого рода рассуждения воспрещены как временными цензурными правилами, так и в особенности „известным высочайшим повелением, объявленным собраниям дворянства“ [201] . Как видим, эта небольшая заметка Салтыкова привлекла к себе более чем достаточное внимание рачительного цензора. В его отзыве для нас интереснее всего то место, в котором цензор довольно проницательно усмотрел в прикровенных словах автора отсутствие „характера искренности“… Как видим, Салтыкову не удалось утаить и от цензуры иронический характер ряда своих рассуждений и выражений в этой заметке.

201

Рукописи Публичной Библиотеки, архив В. А. Цеэ, № 59; докладная записка цензора Пржецлавского за № 18

Более значительны если не по темам, то по размеру „Московские письма“, начатые Салтыковым (под псевдонимом К. Гурин) в первых двух книжках журнала, но

потом не имевшие продолжения. В первом из этих писем говорится о московском Малом театре и о премьере пьесы „Пасынок“, содержание которой излагается подробнейшим образом, с выводом: „глупые пьесы следует играть как можно сквернее“. Второе московское письмо имеет своей темой полемику на злободневные темы с московскими публицистами „Русского Вестника“, „Нашего Времени“ и „Дня“. Письмо заканчивается 18ю небольшими отрывками, „слухами“ — точно такого типа, как отрывки из „Характеров“, напечатанных Салтыковым тремя годами ранее в „Искре“ (см. гл. VIII). Как и там, почти все выпады направлены здесь против Каткова и Лонгинова, если не считать нескольких безобидных стрел против знаменитого тогда в Москве и в Малом театре М. С. Щепкина. В одном из этих „слухов“ (десЯ-том) мы находим курьезное заимствование, столь редкое у Салтыкова. Сообщается, что июньская книжка „Русского Вестника“ выйдет в октябре, и что „от этого один из подписчиков, получив книжку в октябре, подумает, что на дворе еще июнь и пойдет купаться. Искупавшись, схватит горячку и умрет“. Подробный рассказ о таком фантастическом событии находится в „Альбоме Ипохондрика“ Н. Щербины, полностью напечатанного лишь недавно, но ходившего в многочисленных списках по рукам с конца пятидесятых годов; там в „Отрывках из анекдотической истории русской литературы“ рассказывается о подписчике журнала „Москвитянин“, с которым произошел совершенно такой же случай, с той лишь только разницей, что июльский номер этого журнала вышел в декабре (как это с ним бывало в действительности). Заимствование это, в котором трудно предположить совпадение, можно отметить лишь как курьез [202] .

202

Н. Ф. Щербина, «Альбом Ипохондрика» (Госиздат, 1929 г.), стр. 102

Непосредственно связанными по теме с „Московскими письмами“, и именно с первым из них, являются статьи Салтыкова „Петербургские театры“, появившиеся без всякой подписи в первой и предпоследней книжках „Современника“ за 1863 год. В первой из этих статей рассказывается о новых постановках в петербургском Александрийском театре и особенно о ничтожной пьесе некоего Ф. Устрялова „Слово и дело“. На пьесе этой Салтыков остановился так подробно потому, что видел в ней бездарное и вредное продолжение темы о нигилизме, намеченной год тому назад Тургеневым в „Отцах и детях“. Здесь представляет интерес лишь мнение Салтыкова об этом романе, в котором он видел только „повесть на тему о том, как некоторый хвастунишка и болтушинка, да вдобавок еще из проходимцев, вздумал приударить за важною барыней, и что из этого произошло“. Другого смысла в романе Тургенева Салтыков не видел, — и этим бросил перчатку Писареву, который в своих статьях в „Русском Слове“ дал восторженный отзыв о типе Базарова, как о положительном типе молодого поколения. Годом позднее из-за этого загорелась непримиримая война между „Русским Словом“ и „Современником“, в которой, как увидим, принял участие и Салтыков.

Особенный интерес представляет для нас вторая половина первой статьи о „Петербургских театрах“; в ней Салтыков под видом письма „от одного из провинциальных знакомцев“ описывает впечатление от оперы Россини „Вильгельм Телль“, которая и в это время середины шестидесятых годов все еще шла под цензурным названием „Карла Смелого“. Автор письма подробно рассказывает об этом спектакле „с точки зрения общественного благоустройства“ и возмущается „нигилистами“, бурно приветствовавшими все революционные места этой оперы. Почти десять страниц этого ядовитейшего письма написаны Салтыковым явно под впечатлением тех мест из юношеской его повести „Запутанное дело“, в которых герой повести Мичулин присутствует на представлении „Вильгельма Телля“ и выносит из него то же самое революционное впечатление, как и „нигилисты“ этого письма шестидесятых годов. Именно в это время Салтыков подготовлял к печати том „Невинных рассказов“, в который включил и „Запутанное дело“, напомнившее ему время cередины сороковых годов; недаром письмо его „провинциального знакомца“ об этой опере Россини заканчивается словами: „я вспомнил 1844, 1845 и 1846 годы…. вспомнил горячие споры об искусстве, вспомнил теплые слезы, которые мы проливали“… Эта статья Салтыкова о „Петербургских театрах“ является лучшим комментарием к известным нам страницам „Запутанного дела“; независимо от этого, письмо „провинциального знакомца“ является одним из блестящих образцов салтыковской сатиры и когданибудь займет почетное место в полном собрании его сочинений.

Вторая статья „Петербургские театры“, появившаяся без подписи в ноябрьской книжке „Современника“ за 1863 год, говорит о постановке на сцене драмы Писемского „Горькая судьбина“. В статье этой представляет интерес верный отзыв и об этой драме, и о самом Писемском, в котором Салтыков видит при крупном художественном даровании „необькновенную ограниченность взгляда, крайнюю неспособность мысли к обобщению и замечательную неразвитость“. Писемский для Салтыкова — как бы российский Рубенс, рисующий, однако, не столько живые тела, сколько мертвые души: „он выкладывает перед читателем груды человеческих тел и говорит: вот тела, которые можно было бы назвать мертвыми, если б в них не проявлялось некоторых низшего сорта движений, свойственных, между прочим, и человеческим организмам“. Из изучения такой манеры письма Салтыков приходит к выводам о задаче писателя и задачах реализма. Что касается первой, то „общественнное значение писателя (а какое же и может быть у него иное значение?) в том именно и заключается, чтобы пролить луч света на всякого рода нравственные и иные неурядицы, чтоб освежить всякого рода духоты веянием идеала“. А потому каков бы ни был художественный талант писателя, но если сердце его „не переболело всеми болями того общества, в котором он действует, то такой писатель вряд ли может претендовать в литературе она значение выше посредственного и очень скоро преходящего“. Таков взгляд Салтыкова на роль и задачу писателя, — взгляд крайне характерный и приложимый к его собственному творчеству, насквозь пронизанному „всеми болями того общества, в котором он действовал“. Что же касается до реализма, то он, по мнению Салтыкова, вовсе не сводится к умению писать окружающую действительность. „Приступая к воспроизведению какоголибо факта, реализм не имеет права ни обойти молчанием его прошлое, ни отказаться от исследования (быть может, и гадательного, но тем не менее вполне естественого и необходимого) будущих судеб его“, — говорит Салтыков, подчеркивая, что и это прошлое, и это будущее „совершенно настолько же реальны, как и настоящее“. Таким образом „идеал“ и „утопия“ неизбежно привходят, по мысли Салтыкова, в подлинный реализм, а лишенный их Писемский является реалистом весьма сомнительным». Все эти глубоко замечательные мысли на много опередили собою взгляды современников Салтыкова на искусство; лишь значительно позднее стали различать реализм от натурализма в том понимании последнего, в каком он явился в произведениях Зола и Гонкуров. Кстати упомянуть, что об этих писателях Салтыков впоследствии отзывался весьма отрицательно.