М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество
Шрифт:
Мы уже перешли таким образом к первой хронике Салтыкова за 1861 год, напечатанной в январском номере «Современника». Темой этого новогоднего фельетона явились размышления о минувшем годе и об основном его признаке, который Салтыков обозначает именем «понижения тона». Юмористически описывает он, как старался выяснить смысл этих двух слов в беседах со своим другом Антропом, потом с «опытным литератором» Михаилом Лонгиновичем (под которым легко было узнать Михаила Лонгинова) и, наконец, с первым попавшимся чиновником, который и разъясняет недоумение сатирика. Каковы бы ни были определения «понижения тона», но смысл их для Салтыкова сводился к тому факту, что 1863 год окончательно определил собою поворот не только правительства, но и общества в сторону реакции, поворот, определившийся уже после петербургских пожаров 1862 г.
Из целого ряда частностей, заслуживающих внимания в этом очерке, надо особенно подчеркнуть эпизодически выводимый тип «бывшего ополченца», пропившегося и разорившегося, едущего доживать свои дни в деревню к родным. Через много лет развитие этой темы дано было Салтыковым в типе Степана Головлева; мы уже не первый
В февральской хронике «Нашей общественной жизни» за 1864 год Салтыков дал картину подмосковной деревни и жизни в ней крестьян и помещиков; при этом сам он сослался на свой очерк «В деревне», напечатанный в «Современнике» летом. 1863 г. (№ 8) и теснейшим образом связанный с настоящим февральским фельетоном. В очерке «В деревне» Салтыков, по его же словам, «старался обратить внимание своих читателей на некоторые подробности мужицкого быта. Картина выходила далеко неудовлетворительная, но то было летом, когда сама природа всетаки представляет условия, облегчающие трудовое существование, зимой же, при отсутствии даже этих скудных даровых условий, жизнь делается еще более трудною и рискованною». Крестьянин и крестьянский труд летом и зимой — главная тема этих двух тесно связанных между собой очерков Салтыкова.
Очерк «В деревне», несомненно описывающий хозяйство Салтыкова в Витеневе летом 1863 года, послужил наброском будущей первой главы «Убежища Монрепо»; отдельные частности очерка дали начало и другим, менее известным, произведениям Салтыкова. Так, например, очерк «В деревне» рисует нам в саркастических тонах конституцию либерального землевладельца; подробно она была развита сатириком через семь лет в недавно открытой статье его «Похвала легкомыслию», напечатанной в «Искре» 1870 года. Но все это частности; основной же темой и очерка «В деревне», и февральского фельетона «Нашей общественной жизни» за 1864 год является крестьянская жизнь и крестьянский летний и зимний труд. С точнейшими вычислениями, вскрывающими и каторжность этого труда, и нищенскую оплату его, подходит Салтыков к этой крестьянской жизни, приходя к выводу, что вынести такую жизнь могут помочь или великое мужество, или же полное и трудно постигаемое равнодушие. «Я с своей стороны думаю, что в настоящем случае исключительно присутствует то великое и никем еще достаточно не оцененное мужество, которое одно может дать человеку и силу, и присутствие духа, необходимые, чтобы удержать его на краю вечно зияющей бездны». Но именно это великое мужество делает то, что тяжелая жизнь русского крестьянина «не вызывает ни чувства бесплодной и всегда оскорбительной жалостливости, ни тем менее идиллических приседаний», примеры которых из современной литературы Салтыков приводит на тех же страницах. В этих явно народнических очерках Салтыкова можно найти превосхищение тем и мыслей, впоследствии красочно развитых Глебом Успенским и особенно ярко выразившихся в его замечательных очерках «Крестьянин и крестьянский труд».
Часть, посвященная не крестьянам, а помещикам в этих двух деревенских очерках Салтыкова 1863–1864 гг., не менее замечательна: в ней впервые и в упор поставлен и разрешен вопрос о неминуемом разложении и гибели помещичьего землевладения в пореформенной России. Салтыков горьким опытом, хозяйствуя в Витеневе, убедился, насколько были неправы разные «утописты вольнонаемного труда, утописты плодопеременных хозяйств»; он увидел, что доходов у помещиков нет, капиталы свои (выкупные свидетельства) они проедают, и что помещичьи имения представляют собою лишь громадные пространства никому ненужной земли, громадные усадьбы с парками, с проточными прудами и со щегольскими дорожками. «Как заглохнут со временем эти старинные усадьбы, в которых так легко и привольно жилось когдато! Как зазеленеют и заплесневеют эти проточные великолепные пруды, как зарастут эти дорожки! Чем это кончится?» И на вопрос этот Салтыков тут же давал ясный ответ: «Отставные откупщики, отставные менялы, отставные предприниматели различных maisons de tolerance весело потирают себе руки и ждут не дождутся, когда ветхая плотина, койкак еще поддерживаемая остатками хвороста, окончательно прорвется, и река неудержимым потоком ринется вперед, унося в своем беспорядочном течении всю зазевавшуюся старину. Но успокойтесь, милые кровопийцы! вы тоже немного наколобродите на свой пай!». Здесь предсказано и ближайшее пришествие буржуазии в семидесятых годах, и даже будущая революция. Этому пришествию буржуазии Салтыков посвятил в семидесятых годах немало замечательных страниц в «Благонамеренных речах» и в «Убежище Монрепо»; выражение «чумазый пришел» стало тогда для Салтыкова определяющим в его понимании дальнейших судеб дворянского землевладения. Как видим, это понимание было высказано им в совершенно ясных словах уже в 1864 году, лишь через три года после осуществления крестьянской реформы.
Наконец, в мартовском номере «Современника» за 1864 год появилась и последняя статья из этого цикла «Нашей общественной жизни», статья опять-таки тесно связанная с будущими произведениями Салтыкова. В ней речь идет о «мальчиках» — благонравных «мальчиках», которых сатирик ядовито противопоставляет ненавистным для реакционеров «мальчишкам». Он дает «примерную биографию» одного из таких благонамеренных юных героев, Васи Чубикова, рисуя его учение в привилегированном учебном заведении, полное отсутствие мыслей в его голове и блестящую его чиновническую карьеру. 1862 год является переломным в судьбе Васи, который бросает выгодное до сих пор либеральничанье и твердо переходит к теории «ежовых рукавиц», сулящей ему великие и богатые милости на его дальнейшем чиновничьем пути. Этот Вася не единичная личность, а целый тип; сатирик говорит о целой народившейся «касте мальчиков», главной и руководящей идеей которой является именно то, что никаких идей иметь и не следует, а
Один из эпизодов характеристики этого будущего «ташкентца» заслуживает особенного внимания. Вася Чубиков глубокомысленно рассказывает автору, что занят в настоящее время составлением проекта:
«Вот изволишь видеть, mon cher: теперь у нас везде какаЯ-то разладица. Принципов нет, bureaucratie с земством ни то ни се… я предпринял всё это привести в известность!
— Однако это, брат, штука!
— Ничего! с божиею помощью, какнибудь уладим! Главное, mon cher, надобно доказать, что bureaucratie и земство — одно и то же… ты меня понимаешь?
— Да это само собой разумеется, это нечего и доказывать!»
Когда Салтыков писал в начале 1864 года этот юмористический диалог, он очевидно вспоминал свои статьи 1861 года в «Современной Летописи» и в «Московских Ведомостях», свою полемику с В. Ржевским на те же самые темы. Но интересно, что мысль Васи Чубикова, хотя и не в такой наивнооголенной форме, высказывал тогда он, сам Салтыков, заявляя, что бюрократия и земство — две стороны одной и той же медали. Мы еще увидим, как Салтыков четырьмя годами позднее вернулся к новой постановке этого вопроса и какое он дал тогда его решение.
Вторая половина статьи этой мартовской хроники посвящена Салтыковым полемике с «вислоухими и юродствующими», как он называл деятелей «Русского Слова», и особенно Писарева и Зайцева, выводя их под фамилиями Бенескриптова и Кроличкова. Расхождение между «Современником» и «Русским Словом» уже было отмечено выше, так же как и причины его, заключающиеся в социальных и демократических настроениях «Современника» и в индивидуалистических и радикальных тенденциях «Русского Слова». Эти общие причины осложнялись целым рядом частных разногласий между обоими журналами, особенно начиная с 1862 года, когда «Русское Слово» в лице Писарева восторженно встретило появление в русской литературе Базарова, как яркого и верного представителя «нигилизма», а «Современник» в лице главного своего критика, М. А. Антоновича, признал роман Тургенева и тип Базарова пасквилем на молодое поколение. Спор разгорался, приняв особенно острые формы после того, как «Русское Слово» заявило себя последователем и выразителем мировоззрения, выраженного на страницах «Современника» в 1863 году в романе Чернышевского «Что делать?», и стало доказывать, что редакция «Современника» после смерти Добролюбова и ареста Чернышевского состоит из эпигонов, которые не в силах ни понять, ни достойно поддерживать учение своих великих учителей. Особенно острые формы спор этот принял в 1865 году, уже после ухода Салтыкова из редакции «Современника», когда «Посторонний Сатирик» (псевдоним Антоновича) обрушился на «Русское Слово» с целым рядом грубых обвинений, а Писарев столь же запальчиво отвечал статьями «Посмотрим!» и «Прогулка по садам российской словесности».
В начале 1864 года полемика эта еще только начиналась; однако «Русское Слово» уже успело несколько раз задеть Салтыкова, который мимоходом отвечал этому журналу еще в январском номере «Современника». Он восставал там против тех выводов «нигилизма», которые доводят до абсурда верные основные положения главных идей «эмансипации», издевался над «зайцевской хлыстовщиной» (над статьями сотрудника «Русского Слова» Зайцева), которая представляет идеал будущей женской эмансипации в таком виде, чтоде «милые нигилистки будут бесстрастною рукой рассекать человеческие трупы и в то же время подплясывать и подпевать „Ни о чем я, Дуня, не тужила“; к этому месту Салтыков язвительно прибавлял, что со временем, „как известно, никакое человеческое действие без пения и пляски совершаться не будет“. „Русское Слово“ усмотрело в этом издевательство над романом Чернышевского „Что делать?“, в котором обрисовано идеальное общество будущего и фаланстеры, где всякая работа сопровождается пляской и пением [206] .
206
О полемических статьях «Русского Слова» — подробнее см. в следующей главе
Салтыкову пришлось отвечать на это обвинение, что он и сделал, полемизируя с „вислоухими и юродствующими“ в своей последней мартовской хронике. Очень резкая полемика эта представляет для нас особенный интерес в том ее месте, где Салтыков говорит о романе Чернышевского и о своем отношении к этому роману. Салтыков указывал, что роман „Что делать?“ — „роман серьезный, проводящий мысль о необходимости новых жизненных основ и даже указывающий на эти основы“. Автор романа так страстно относился к этой мысли, что, представляя ее себе живою и воплощенною, он „не мог избежать некоторой произвольной регламентации подробностей, и именно тех подробностей, для предугадания и изображения которых действительность не представляет еще достаточных данных“. Мы еще увидим, как несколькими месяцами позднее Салтыков повторят эту же самую мысль в своей статье (не увидевшей, впрочем, света) „Гг. „Семейству М. М. Достоевского“, издающему журнал „Эпоха“; пока же надо подчеркнуть, что мысль эта теснейшим образом связана со всем уже известным нам отношением Салтыкова к утопическому социализму сороковых годов, к признанию в нем верными основных положений о „теории страстей“ и „всеобщей гармонии“ и в то же время отрицательному отношению ко всем заранее регламентированным частностям новой жизни и нового быта. Этот взгляд на „утопию“ Салтыков не уставал высказывать до самого конца своей литературной деятельности.