М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество

Иванов-Разумник Р. в.

Говорят, наконец, будто ваши критические статьи — одно искусство для искусства, цветы удовольствия»… В сатире Салтыкова Достоевский видит только «дешевенькую литературную игривость», а потому — «ваше творчество не сатира, а зубоскальство», «вы зубоскалили, как будто играя в зубоскальство», «все ваши обличения поражают своим мелководием». В таком тоне написана вся статья Достоевского, основными мыслями которой через год воспользовался Писарев в своей направленной против Салтыкова статье «Цветы невинного юмора»; он повторил в ней не только мысли, но и некоторые выражения Достоевского. Последний в пику пародическим стихам Салтыкова против «Времени» дал в конце статьи и свое четверостишие, направленное против Салтыкова:

Ророро, роро, роро Молодое перо. Усь усь, усьусьусь. Ах, какой же это гусь.

Все это не особенно блистало остроумием, и Салтыков счел излишним снова отвечать Достоевскому и «Времени»

отдельной статьей; он удовлетворился тем, что в отделе «Свистка» апрельского номера «Современника» за 1863 год направил ряд мелких стрел и в Достоевского, и в его журнал. В юмористической программе будущих номеров «Свистка» значился целый ряд статей и стихотворений, так или иначе направленных против «Времени» и Достоевского. Редакция «Свистка», — сообщал Салтыков, — имеет в виду для следующих номеров, между прочим, статью «Прогулка в роще, или Птицы без перьев», — «ученое исследование, написанное для журнала „Время“, но редакцией его отвергнутое»; смысл этой стрелы понятен нам, после знакомства с пародийным стихотворением Салтыкова о птицах в роще. Далее обещалась статья «Опыты сравнительной этимологии, или Мертвый дом, по французским источникам». Поучительно-увеселительное исследование Михаила Змиева Младенцева («Мертвый дом» Достоевского был только что напечатан тогда на страницах «Времени», и Салтыков, очевидно, имел в виду связь этого произведения с французскими источниками — быть может с «Отверженными» Виктора Гюго). Затем обещалась для следующего номера «Свистка» детская сказка в стихах, которая «обширностью своею превосходит все доныне написанное»; начало этой сказки, направленной против Ф. Достоевского и озаглавленной «Самонадеянный Федя», Салтыков тут же приводил:

Федя богу не молился, «Ладно», мнил, «и так!» Все ленился и ленился… И попал в просак. Раз, беспечно он «Шинелью» Гоголя играл — И обычной канителью Время наполнял…

В последней строке слово время нарочно для каламбура поставлено без кавычек. Наконец, Салтыков приводит начало стихотворной элегии на кончину «Времени»:

Здесь Достоевских прах, и, вместо мавзолея, Косица меж гробов, от страха цепенея, Стоит…

Косица — был псевдонимом Н. Н. Страхова, за статью которого «Роковой вопрос» (о польском восстании, подписанную псевдонимом «Русский») журнал братьев Достоевских был закрыт по газетному доносу «Московских Ведомостей» (статья Петерсона). Можно было бы думать, что этими намеками Салтыков говорит именно о правительственном закрытии журнала «Время» в апреле 1863 года, как ни мало вероятно было бы такое добивание лежачего врага, и как ни мало было бы это в нравах русской радикальной журналистики. Недоумение рассеивается, если обратить внимание на то обстоятельство, что цензурное разрешение «Свистка» было дано 20 апреля, а гибель «Времени» произошла неделей позднее. Таким образом и в этом случае Салтыков оказался только пророком, как и в том, когда он предупреждал «Время» не слишком «приставать» к Каткову: «ведь он когданибудь и сам на вас замахнется — и не пикнете!».

Насильственной смертью «Времени» оборвалась полемика между Салтыковым и этим журналом Достоевского; возобновилась она годом позднее, когда М. Достоевскому было разрешено издавать вместо «Времени» (закрытого по недоразумению, ибо статья Страхова была вполне патриотической, но неверно понЯ-той) журнал «Эпоху», начавший выходить с Января 1864 года. На вышедшие с большим опозданием первые две книжки этого журнала Салтыков отозвался (1864 г., № 5) статьей «Литературные мелочи», которая завершалась ядовитейшим драматическим произведением «Стрижи», направленным против «Эпохи». Впрочем, в статье «Литературные мелочи» говорилось не только об этом журнале братьев Достоевских, — в ней была полемика и с «Днем», и с «Московскими Ведомостями». В полемике с последними Салтыков иронизировал над тем, что после польского восстания Каткову чудится сепаратизм чуть не во всех областях России; даже в казачестве войска донского «Московскими Ведомостями» был усмотрен «донской сепаратизм». Иронизируя над этим, Салтыков попутно высказывает свое отношение и к украинскому движению, тем более характерное для исследователя взглядов Салтыкова, что по этому вопросу Салтыков ни раньше, ни позднее не высказывался с достаточной обстоятельностью. «Донцымолодцы! куда же вы стремитесь? — иронически спрашивает Салтыков. — И где тот Кулиш, который будет для вас сочинять буквари? где тот Костомаров, который будет издавать их? И на каком языке будут сочиняться эти буквари? Кому известен язык Земли Войска Донского? Есть ли в нем слова: „хиба“, „вже“ и проч., совершенно необходимые для образования сильного и самостоятельного языка? Обладает ли донская литература песенкой, подобной той, которую некогда сочинил И. С. Тургенев для малороссиян:

Грае, грае, воропае! Гоп! Гоп!

Все это покрыто мраком неизвестности». Иронизируя над призраком «сепаратизма», который мерещился Каткову, Салтыков высказывается здесь более чем определенно и по украинскому вопросу, отношение к которому в либеральных и даже радикальных

кругах того времени почти всегда, за немногими исключениями, было такое же, как и высказанное в этих мимолетных строках Салтыкова.

Но все это можно отметить только мимоходом, так как статья «Литературные мелочи» заострена, главным образом, против журнала Достоевских, и на этом выпаде Салтыкова следует остановиться тем подробнее, что он вызвал яростную полемику, продолжавшуюся до конца 1864 года. Начал ее Салтыков в очень добродушном тоне и не принимал, как сейчас будет доказано, никакого участия в той грубой полемике, которая разразилась в дальнейших вспышках «Эпохи» и «Современника» и главными виновниками которой были с одной стороны Ф. Достоевский, а с другой — М. Антонович.

«Передо мною две книги „Эпохи“, — начал Салтыков на страницах своих майских „Литературных мелочей“: — и хотя я один в комнате, но очень явственно слышу, что вокруг меня раздаются какието рыдания. И чем дальше я углубляюсь в журнал, тем слышнее и явственнее становятся эти рыдания, точно сто Громек разом ворвалось в мое скромное убежище… Но нет, это рыдают не Громеки, это рыдает „Эпоха“ устами всех своих редакторов и сотрудников. Рыдает Косица, рыдает Аполлон Григорьев, рыдает Федор Достоевский, рыдает Горский, рыдает Страхов. Один главный редактор, г. Михаил Достоевский, молчит, но это и понятно: он вдоволь нарыдался в объявлении, и затем рыдания его уже должны подразумеваться во все дни существования „Эпохи“. „Не роди ты меня, матьсыра земля“, умиленноунылыми голосами вопиют все эти бескорыстные труженики, и в то же время присматривают, как бы им так приноровиться, чтобы всех прельстить смиренством да „тихим, кротким поведением“. Из всех этих рыданий я понял только рыдания г. Аполлона Григорьева… Но о чем рыдают прочие редакторы и сотрудники „Эпохи“, — этого я решительно понять не в состоянии. Вижу, что они изо всех сил друг друга поощряют, чувствую целый ряд усилий и потуг, слышу хор голосов, вопиющих: бодрей! смелей! — и всетаки остаюсь в совершенном недоумении. Что хотят совершить эти ужасные люди? намереваются ли они превзойти „Русский Вестник“ или же, подобно Купидоше (см. комедию Островского „В чужом пиру похмелье“), замышляют только удивить мир коварством!..».

Все это было подмечено совершенно верно, так как первые два номера «Эпохи» были действительно проникнуты весьма элегическим настроением; журнал братьев Достоевских чувствовал себя несправедливо обиженным в лице закрытого правительством восемью месяцами раньше «Времени» за невинную и вполне патриотическую статью Страхова, по доносу на нее могущественных тогда «Московских Ведомостей» в статье Петерсона. Эту элегичность нового журнала и эту явно сквозившую на его страницах обиду за нанесенную несправедливость Салтыков остроумно высмеял в приложенной к концу статьи «Литературные мечтания» драматической сценке «Стрижи», в которой описывается собрание редакции возобновляющегося журнала для выработки программы и составления первых номеров. Это драматическое произведение Салтыков преподнес, как плод пера «одного начинающего писателя», предупреждая, что оно, очевидно, имеет иносказательный смысл. «Страшусь сказать, но думаю, что молодой драматург в своем произведении имел в виду едва ли не „Эпоху“, журнал, в который, повидимому, перешли все орнитологические тенденции „Времени“. Продолжая юмористически называть сотрудников „Времени“ (как и в известных нам статьях 1863 года) „птицами“, Салтыков и написал теперь „Стрижей“, из-за которых загорелся весь сырбор. Произведение это настолько ядовито и остроумно и в то же время настолько неизвестно современному читателю, будучи погребено на страницах майской книжки „Современника“ за 1864 год, и к тому же оно сыграло столь значительную роль во всей дальнейшей полемике „Современника“ с „Эпохой“, что на нем следует остановиться подробнее.

III

„Стрижи“, с подзаголовком „драматическая быль“, по всей вероятности были навеяны Салтыкову двумя строками из стихотворения Фета:

Семьею новой в небеса Ныряют резвые стрижи.

Стихи Фета Салтыков знал хорошо, написав о них, как мы знаем, подробную рецензию в „Современник“ 1863 года. „Новая семья“ стрижей и была редакцией нового журнала „Эпоха“, которую в этой своей „драматической были“ Салтыков именует редакцией журнала „Возобновленный Сатурн“. Действие происходит в запустелом сыром погребе, на дверях которого красуется вывеска редакции этого журнала; по стенам — полки, на одной из которых стоят несколько упраздненных кадушек; на кадушках сидят стрижи; по полу бегают голодные, тощие крысы. Всех стрижей — семь (один из них — „находится в отсутствии“), и для того, чтобы понять сатиру Салтыкова, надо расшифровать, кого он имеет в виду под этими действующими лицами своей драматической были. „Стриж первый, редактор журнала“ — это, конечно, М. Достоевский; „Стриж вторый, философ“ — присяжный философ и „Времени“ и „Эпохи“, Н. Страхов; об остальных скажу попутно с ходом действия. Действие это начинается следующей сценой:

Стриж первый. Прежде всего, господа, нам необходимо оглянуться на наше прошедшее. За что они нас обидели?

Все стрижи (вместе). За что они нас обидели?

Стриж первый. Целых восемь месяцев эта идея ни на минуту не покидала меня: за что они нас обидели? В течение двух лет с лишком, все обличало в нас стрижей! Мы собирались, толковали, проводили время ловили мух… Казалось бы, каких еще гарантий надо! И вот, в одну ужасную минуту, Стрижу второму пришла несчастная мысль слетать в злополучный некоторый край…