М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

Гиллельсон Максим Исаакович

и Лермонтов, несмотря на громадное его дарование,

почитал себя не чем иным, как любителем, и, так

сказать, шалил литературой. Смерть Лермонтова, по

моему убеждению, была не меньшею утратою для

русской словесности, чем смерть Пушкина и Гоголя.

В нем выказывались с каждым днем новые залоги

необыкновенной будущности: чувство становилось

глубже, форма яснее, пластичнее, язык самобытнее.

Он рос по часам, начал учиться, сравнивать.

В нем

следует оплакивать не столько того, кого мы знаем,

сколько того, кого мы могли бы знать. Последнее наше

свидание мне очень памятно. Это было в 1841 году:

он уезжал на Кавказ и приехал ко мне проститься.

«Однако ж, — сказал он м н е , — я чувствую, что во мне

действительно есть талант. Я думаю серьезно посвятить

себя литературе. Вернусь с Кавказа, выйду в отставку,

* по профессии ( лат.) .

346

и тогда давай вместе издавать журнал» 2. Он уехал

в ночь. Вскоре он был убит. <...>

Настоящим художникам нет еще места, нет еще

обширной сферы в русской жизни. И Пушкин, и Гоголь,

и Лермонтов, и Глинка, и Брюллов были жертвами

этой горькой истины.

* * *

Самыми блестящими после балов придворных были,

разумеется, празднества, даваемые графом Иваном

Воронцовым-Дашковым. Один из этих балов остался

мне особенно памятным. Несколько дней перед этим

балом Лермонтов был осужден на ссылку на Кавказ.

Лермонтов, с которым я находился сыздавна в самых

товарищеских отношениях, хотя и происходил от

хорошей русской дворянской семьи, не принадлежал,

однако, по рождению к квинтэссенции петербургского

общества, но он его любил, бредил им, хотя и подсме­

ивался над ним, как все мы, грешные... К тому же в то

время он страстно был влюблен в графиню Мусину-

Пушкину 3 и следовал за нею всюду, как тень. Я знал,

что он, как все люди, живущие воображением, и

в особенности в то время, жаждал ссылки, притесне­

ний, страданий, что, впрочем, не мешало ему веселиться

и танцевать до упаду на всех балах; но я все-таки

несколько удивился, застав его таким беззаботно

веселым почти накануне его отъезда на Кавказ; вся

его будущность поколебалась от этой ссылки, а он как

ни в чем не бывало кружился в вальсе. Раздосадован­

ный, я подошел к нему.

— Да что ты тут делаешь! — закричал я на н е г о , —

убирайся ты отсюда, Лермонтов, того и гляди, тебя

арестуют! Посмотри, как грозно глядит на тебя великий

князь

Михаил Павлович!

— Не арестуют у меня! — щурясь сквозь свой

лорнет, вскользь проговорил граф Иван, проходя

мимо нас.

В продолжение всего вечера я наблюдал за Лермон­

товым. Его обуяла какая-то лихорадочная веселость;

но по временам что-то странное точно скользило на его

лице; после ужина он подошел ко мне.

— Соллогуб, ты куда поедешь отсюда? — спросил

он меня.

347

— Куда?.. домой, брат, помилуй — половина чет­

вертого!

— Я пойду к тебе, я хочу с тобой поговорить!.. Нет,

лучше здесь... Послушай, скажи мне правду. Слы­

шишь — правду... Как добрый товарищ, как честный

человек... Есть у меня талант или нет?.. говори правду!..

— Помилуй, Л е р м о н т о в , — закричал я вне с е б я , —

как ты смеешьменя об этом спрашивать! — человек,

который, как ты, который написал...

— Х о р о ш о , — перебил он м е н я , — ну, так слушай:

государь милостив; когда я вернусь, я, вероятно, за­

стану тебя женатым 4, ты остепенишься, образумишься,

я тоже, и мы вместе с тобою станем издавать толстый

журнал.

Я, разумеется, на все соглашался, но тайное скорб­

ное предчувствие как-то ныло во мне. На другой день

я ранее обыкновенного отправился вечером к Карамзи­

ным. У них каждый вечер собирался кружок, состояв­

ший из цвета тогдашнего литературного и художествен­

ного мира. Глинка, Брюллов, Даргомыжский, словом,

что носило известное в России имя в искусстве, при­

лежно посещало этот радушный, милый, высокоэстети­

ческий дом. Едва я взошел в этот вечер в гостиную

Карамзиных, как Софья Карамзина стремительно

бросилась ко мне навстречу, схватила мои обе руки

и сказала мне взволнованным голосом:

— Ах, Владимир, послушайте, что Лермонтов напи­

сал, какая это прелесть! Заставьте сейчас его сказать

вам эти стихи!

Лермонтов сидел у чайного стола; вчерашняя

веселость с него «соскочила», он показался мне бледнее

и задумчивее обыкновенного. Я подошел к нему и выра­

зил ему мое желание, мое нетерпение услышать тотчас

вновь сочиненные им стихи.

Он нехотя поднялся со своего стула.

— Да я давно написал эту в е щ ь , — проговорил он

и подошел к окну.

Софья Карамзина, я и еще двое, трое из гостей

окружили его; он оглянул нас всех беглым взглядом,