Мадам Хаят
Шрифт:
Я встал с постели, а Хаят лежала, подложив руки под голову, и радостно глядела на меня, как жрица, исцелившая своего больного.
— «О дивная Жена! В тебе моя отрада и упование. Благоволила ты, дабы спасти меня, спуститься в бездну Ада» [5] , — произнес я.
Она усмехнулась.
— Что это было?
— Слова знаменитого итальянского поэта, — сказал я.
— Скажи их снова.
— «О дивная Жена! В тебе моя отрада и упование. Благоволила ты, дабы спасти меня, спуститься в бездну Ада…»
5
Данте
— Мне обидеться или считать себя польщенной?
— Тебе выбирать, — сказал я.
Мадам Хаят встала и посмотрела на себя в зеркало.
— Ты оставил следы на шее, — сказала она, — нужно повязать шарф… Давай выпьем кофе.
Когда я вернулся домой, Поэт сидел на кухне с каким-то незнакомцем.
— О, заходи, — сказал он, завидев меня, — мы тебя ждали.
Я налил себе чашку чая и сел рядом с ними.
— Это Мумтаз, — сказал Поэт, — мы вместе работаем в журнале. Завтра я еду в родной город, меня не будет какое-то время. Мумтаз принесет тебе статьи на правку… Ты ведь не сдался?
— Нет.
— Хорошо… Ты почистишь писанину, потом Мумтаз и заберет их у тебя.
— Ладно.
— Не разоблачай авторов. Журнал легальный, ничего незаконного нет, но лучше, чтобы не к чему было прицепиться.
Я ответил:
— Ладно.
Он улыбался, как отец, гордый своим сыном.
— Береги себя, — сказал он, похлопывая меня по плечу, — увидимся, когда я вернусь.
Вот так мы и расстались. Никто из нас не знал, какое ужасное семя проросло в той тихой ночи.
Меня разбудили громкие голоса. Небо было ясным. Я открыл дверь. Коридор был полон полицейских. Шестеро из них колотили в дверь Поэта с криком: «Открывай! Полиция».
Двери всех комнат распахнулись. Только комната Поэта оставалась заперта. «Если не откроешь, мы выломаем дверь», — сказал один из полицейских. Изнутри не доносилось ни звука.
Я закрыл свою дверь и выбежал на балкон. Поэт жил в трех комнатах от меня. Я мог легко увидеть его балкон.
Сначала я посмотрел вниз. Улицу заполонили полицейские машины с мигалками. Синие и красные, наводящие ужас молнии множились на стенах. Потом я посмотрел на балкон Поэта. Он стоял на балконе в тонкой рубашке. Полицейские на улице тоже заметили его и проинформировали находящихся внутри по рации: «Он на балконе». Я мог слышать, как полицейские ломятся в дверь.
Поэт напугал меня своим спокойствием, как будто он вышел летним утром встречать восход солнца. Я смотрел на него и переживал, что он разозлит полицейских тем, что так долго не открывает дверь, и они грубо с ним обойдутся. Я хотел сказать: «Открой дверь», но не издал ни звука.
Наши взгляды встретились, я понял, что Поэт смотрит на меня, но не видит. Он о чем-то размышлял.
Как-то раз я спросил его: «Какая твоя самая большая мечта?», и он ответил: «Выйти на трибуну на площади, где собрались миллионы людей, сказать правду и увидеть, что люди поняли эту правду». И сейчас он словно готовился произнести речь своей мечты. Я поверил этому на мгновение, ждал,
Дверь трещала, готовая рухнуть под натиском.
Поэт спокойно оперся одной рукой о стену и взобрался на перила. Полицейские внизу молча глядели на него. Он глубоко вздохнул, посмотрел на небо, затем повернулся ко мне. Его глаза напоминали стекло, я видел, как в них отражаются облака.
Я протянул ему руку, но мы были слишком далеко друг от друга.
Внезапно он быстро оттолкнулся от стены и бросился в пустоту.
Он упал перед полицейской машиной. Я услышал звук удара о землю. Он пошевелился в последний раз. Подтянул одну ногу и распростер руки. Кровь сочилась из виска.
Я хотел забиться в свою комнату, но не стал; я смотрел на него, словно наблюдать за его смертью было единственным проявлением дружбы, доступным мне в этот момент. Смотреть на него для меня было равносильно вызову тем людям, которые его убили.
Я чувствовал глубокое сожаление, словно он выскользнул из моих рук, когда я держал его. Может, если бы я закричал, то остановил бы его, но я стоял безмолвно. И смотрел, как он ускользал в пустоту.
Полицейские выломали дверь и выбрались на его балкон. Они глядели вниз. Я же смотрел на полицейских. Один из них заметил меня: «Чего уставился, зайди внутрь». Я продолжал смотреть. «Давайте этого прихватим», — сказал он остальным, указывая на меня, а другой ответил: «Не обращай внимания, нам и так теперь гору отчетов писать».
Они ушли.
Я остался стоять на балконе, дрожа от холода, горя и страха.
«Его бы не убили, если бы он уехал накануне, — подумал я, — даже если бы он ушел прошлой ночью, он мог уцелеть». Почему он не ушел раньше? Я вдруг осознал истину: даже если бы он попытался скрыться раньше, это не имело бы значения. Они знали, когда прийти. Если бы он попытался уехать вчера, они пришли бы вчера; если бы собрался уехать завтра — пришли бы завтра. Они хотели разбить его надежды, сломить его волю, возможно даже поиздеваться.
Погода испортилась. Солнечный свет пробивался сквозь облака. Наступил день. Улица опустела, там, где упал Поэт, осталось темное пятно крови.
Я быстро вышел из комнаты и спустился вниз.
Все собрались на кухне. Неверие, недоумение и ужас, вечные спутники внезапной смерти, господствовали над сидящими за столом. Гюльсюм беззвучно плакала. Люди рассказывали друг другу одну и ту же историю с самого начала, так, как они увидели ее.
Официант, которого Поэт назвал «ненадежным человеком», сказал: «И чего он сбросился? Вот же дурак». Никто не ответил. Я хотел сказать: «Он терпеть не мог закрытого пространства», но промолчал.
— У кого-нибудь есть телефон? — спросил я. Вышибала протянул свой.
Было очень рано. Я отправил сообщение Сыле: «Ты не спишь?» Минуты через три-четыре пришел встречный ответ: «Кто вы?»
«Это я, Фазыл».
Через секунду телефон зазвонил. Она говорила тихонько, чтобы не разбудить родителей, но в ее голосе отчетливо слышалась тревога:
— Как дела? Что случилось?
— Я в порядке, — сказал я, — не о чем беспокоиться… Можем ли мы встретиться перед занятиями?
— Забери меня через час… Ты ведь в порядке, да?