Мадам Хаят
Шрифт:
Она вдруг рассмеялась.
— Хотя, чтобы увидеть в той книге признак великого гения, одной интуиции недостаточно, нужна большая способность к прорицанию, чего не от всех можно ожидать.
Она снова стала серьезной.
— Также следует помнить, что критика не есть снобизм. Это не соревнование в понимании книг, непонятных никому другому. Это не задача умалять читателя. В двадцатом веке критики восхваляли книги, которые никто не любил читать, сделав литературу непонятной, неприятной и скучной… Борхес читал лекцию о «Поминках по Финнегану», которые так и не смог осилить… Не читайте лекции, не пишите рецензии на
Голос мадам Нермин и слова мне понравились. Зачастую мне бывало скучно на лекциях других преподавателей, но после каждого урока Каан-бея и мадам Нермин у меня возникало одно и то же чувство: это мое место. Это учебное заведение, эти уроки, эти разговоры, эти дискуссии. Именно этот защищенный мир видел, знал и понимал реалии, уродство и боль жизни, объяснял их, придавая им чудесный свет и ценность. Я подумал, что, возможно, смогу быть таким критиком, как описала мадам Нермин. Я не был таким вне этих стен, но здесь я становился смелым и честным. Здесь меня ничего не пугало.
Мы встретились с Сылой после занятий.
— Выпьем пива на пляже и поедим жареных мидий? — предложила она. — Потом пойдем в кино.
Привыкнув к бедности, Сыла стала щедрее.
Я не знаю, было ли это потому, что перспектива заняться любовью со мной ее не слишком возбуждала, или потому, что поход в съемную комнату вызывал у нее тревогу, но мы не ходили ко мне каждый раз, когда встречались. Сыла решала когда. Определенного порядка не было. Иногда мы ходили два дня подряд, иногда не заглядывали несколько дней.
Мы нашли торговую палатку на берегу, где очень вкусно готовили мидии. Пока мы пили пиво, я рассказал ей, что Гюльсюм избили, что она кричала: «Я не сделала им ничего дурного», что Могамбо выгнал всех из комнаты и остался с ней.
— Я не смог сделать того, что сделал Могамбо, — сказал я.
— У всех нас есть вещи, которые мы не можем сделать, — сказала она. — Главное — знать, какие именно.
На улице мы никогда не держались за руки, не целовались, не говорили о чувствах. Я не знал, какие у нас отношения. Но я не возражал и против того, чтобы придумать им название. На самом деле для меня это уменьшило бы чувство вины.
— На днях после занятий я снова столкнулась с Якубом, — сказала Сыла.
— Серьезно?
— Он проходил мимо, — сказала она. — Мне пришлось проехать весь путь до того места, куда он нас отвозил, чтобы он поверил, будто я живу там, потом я села на автобус до дома. Потеряла из-за него кучу времени.
— Что рассказывал? — спросил я.
— Про свои подрядческие аферы, про то, как много он срубил денег… Недавно прошел дождь, все дороги, где они заливали асфальт, потрескались… А он смеется. «Но во всем есть свои плюсы», — говорит, теперь мэр выдал им заказ на ремонт. Он хвастается этим без капли стыда… Знаешь, раньше он не был таким развязным, казался честным, надежным… Я не понимаю, как он настолько изменился… Или
— Помнишь рассказ «Высокие каблуки» Омера Сейфеддина? — спросила она, прежде чем я успел ответить на предыдущий вопрос.
— Да, — сказал я, гадая, к чему она ведет.
Сыла стала пересказывать, словно не слышала моего ответа:
— Живет одна очень богатая невысокая женщина. В своем особняке она всегда носит босоножки на высоком каблуке, цокот которых слышен отовсюду. Дом содержится идеально, в нем работают честные, надежные люди. Затем она, повредив лодыжку, вынуждена носить тапочки, которые не издают громких звуков при ходьбе. Она ловит кухарку на воровстве, садовника и горничную уличает в любовной связи. Порядок в доме нарушен. Потом она снова надевает свои туфли на высоком каблуке, и все снова приходит в порядок.
Сыла улыбнулась.
— Мы увидели истинные лица людей, потому что сняли свои высокие каблуки, — сказала она, — а люди остались те же.
Она сделала паузу и добавила:
— Если мы снова сможем надеть наши туфли на высоком каблуке, все снова будет хорошо?
— Но, — сказал я, — сняв каблуки, мы увидели и много хороших людей, которых раньше не видели.
— Ты прав, — подумав, сказала она, — но я все же предпочла бы носить свои туфли на высоком каблуке.
После ужина мы пошли в кино, сидели рядышком в темноте, наши руки соприкасались, мне нравилось ее тепло. Когда мы вышли из зала и взяли кофе в бумажном стаканчике, она спросила, сколько времени.
Я ответил, посмотрев на настенные часы.
— Жаль, уже поздно, а то бы пошли к тебе.
— Было бы здорово, — сказал я.
— Чем занимаются твои крестьяне?
— Собираются повеселиться…
Она слегка сжала мою руку:
— Давай повеселимся в следующий раз.
Это ощущение близости было поистине сладчайшим из чувств, эта интимность между двумя людьми меня всегда возбуждала, когда произносились слова, которые нельзя было сказать никому другому, повторить в еще чьем-либо присутствии, приоткрыть наготу, которую никому больше не разрешалось видеть. Женщины очень хорошо знали, как воссоздать это чувство.
Я оставил Сылу возле ее дома и пошел к себе, по пути заглянул на кухню, откуда как раз выходил Поэт.
— Я принесу тебе пару статей, — сказал он, — на вычитку… Ты ведь не передумал?
— Приноси, — сказал я, — не передумал.
Я вернулся в комнату. Там были мои крестьяне. Люди, которым я всегда мог доверять. Вечером намечались съемки, мне было интересно, придет ли мадам Хаят.
Мадам Хаят в тот вечер не пришла.
В зале царила странная атмосфера, публика аплодировала и танцевала как обычно, но все казались какими-то скованными и пришибленными. В перерыве я вышел в коридор, там тоже было очень тихо. Люди предпочитали молчание.
— Что такое? — спросил я женщину, которая прочила мне актерскую карьеру, потому что я был высоким. — Все как будто чем-то расстроены.
— Дочь Календера умерла, — вздохнула она.
— Кто такой Календер?
— Возможно, ты встречал ее — тихая, спокойная девушка, обычно сидела справа.
Я понял, о ком она. Девушка, которую я видел разговаривающей с мадам Хаят за кулисами несколько дней назад.
— От чего она умерла?
— Корь…
— Разве в таком возрасте умирают от кори?