Магазин работает до наступления тьмы 2

Бобылёва Дарья

— Я не чувствую себя вправе…

Радушная улыбка погасла, и он вдруг разглядел, что глаза у господина светло-серые, почти прозрачные, как ломкий весенний лед.

— Вы что же, не хотите быть полезны? Вам дали щедрый аванс. — Господин как будто случайно коснулся собственного кадыка. — Его лучше оправдать.

***

Сноходца, видимо, совсем недавно достали из кошки. Это был рутинный метод транспортировки монад — необычно ведущий себя человек может привлечь лишнее внимание, но кому есть дело до глупого зверя, голосящего в клетке. Стоило приблизиться к забившейся в угол фигурке, как она проворно опустилась на четвереньки, зашипела

и выгнула спину дугой. Потом, опомнившись, заклокотала что-то на певучем спиритическом эсперанто, которое он без особых успехов учил уже второй год. Неудивительно, что суеверные люди принимали его то за древнегреческий, то за древнеарамейский, то за особое бесовское наречие, на котором одни демоны просят других прибавить огня под адскими котлами. Язык, который из неведомых пределов принесли в этот мир монады, казался и странно, по какой-то многовековой памяти знакомым, и в то же время не похожим ни на один из человеческих.

— Ты плачешь, — сказал он чрезмерно отчетливо, как обычно говорят с иностранцами или слабоумными, и провел ладонью по своей щеке.

Чахоточная на вид девочка с жидкими встрепанными волосенками затихла, дотронулась до лица, повторяя его жест, и озадаченно посмотрела на мокрые пальцы. Понюхала их, потом лизнула. Кажется, она не вполне понимала, откуда взялась эта теплая вода.

***

Он действительно совершенно не умел обращаться с этими тварями, тем более — приручать их или, как обтекаемо выражалось Начальство, «ставить на службу человечеству». Сперва он их ненавидел и боялся до такой степени, что при одной мысли о них буквально останавливалось дыхание. А ведь прелестные сестрички милосердия так долго учили его дышать заново, когда он очнулся в лишенной окон палате с пылающим углем в горле и зияющим провалом в памяти. Он даже решил, что по-прежнему находится в психиатрической лечебнице, и никак не мог взять в толк, почему же его отвязали от койки. Сестрички, похожие между собой как близнецы, беззлобно потешались над его недоумением, уверяли, что худшее позади, что он свободен — ну, почти свободен, хихикали они, переглядываясь, — и самое главное — полоскать горло микстурой и не забывать дышать.

Он не знал, где именно находилась палата и как он попал из нее в поезд до Берлина, — на этом месте в памяти темнел очередной провал. Дальнейшие отчетливые воспоминания начинались уже с полутемного купе, в котором он ехал со своим наставником в духовидении господином Канегисером и его помощником Иеремией. Господин Канегисер утверждал, что имя тот получил в честь философа Бентама, однако звал его запросто Еремой. Заглянувший к ним кондуктор обратился сначала к помощнику, и его ошибку легко можно было понять: господин Канегисер — застегнутый на все пуговицы сумрачный юноша — подходил на роль слуги куда больше, нежели его представительный, широкоплечий, с генеральскими усами помощник.

Когда по настоянию господина Канегисера ему показали укрощенного бесомрака, время будто повернулось вспять. Он вновь ощутил запахи курительного закутка — табачный дым, мокрый кирпич, кислый пот — и тяжесть нагретого браунинга за пазухой. Дыхание остановилось само собой, под ребрами стало тихо и холодно… Темная текучая морда бесомрака будто нарочно копировала очертания слегка лошадиного лица носительницы, усаженной в кресло-каталку дамы средних лет. Дама, похожая на гувернантку-англичанку, смотрела на гостей не моргая, и огоньки мерцали в глубине ее зрачков, как у затаившегося в темноте

кота.

— Поздоровайся, — приказал господин Канегисер, и дама слегка наклонила голову.

Бесомрак был совсем близко, ничем не сдерживаемый, и Хозяину отчаянно, до шума в ушах захотелось сжать эту перехваченную кольцами Венеры шею, вытрясти проклятую тварь из ее человеческого костюма, выплеснуть переливающуюся под кожей вязкую темную жижу на пол и с наслаждением вдыхать землистый горьковатый запах, пока не испарится последняя капля. Но едва он подался вперед, как Иеремия крепко ухватил его за локоть.

— Обыкновеннейший spiritus gravis, или тяжелый дух, — скучным голосом произнес господин Канегисер. — Я предлагал окрестить их громиломонадами, но Начальство не терпит новаторства. В нашей среде спиритус гравис выжить не в состоянии, без кадавра он гибнет почти моментально, как ныряльщик без снаряжения на дне Марианской впадины. В этом, собственно говоря, и состоит главное отличие тяжелых духов от так называемых легких монад. Не бойтесь, ваши бесомраки докучливы и сильны, но в то же время тупы до крайности, напрочь лишены способностей к языкам, да и приходит их весьма мало.

— Вы заблуждаетесь, среди нас их множество! Я видел их повсюду…

— Типичный случай неполной индукции. Вы просто неспособны разглядеть всех прочих. Я ведь не ошибусь, если предположу, что в моем фамильяре вы видите лишь телесную оболочку? Ерема! — Господин Канегисер повернулся к помощнику. — Покажись-ка, братец.

И с чувством какого-то особого метафизического омерзения Хозяин смотрел, как понятное и добротное человеческое лицо будто заволакивается плотным мерцающим туманом, превращаясь в овальное облачко, украшенное все теми же замечательными генеральскими усами…

***

К моменту, когда Начальство решило свести его с необъезженным сноходцем, он уже привык и к легким монадам, и к тяжелым духам, и даже к криксам, состоявшим, как полагали теоретики духовидения, из чистого звука. Не то чтобы он стал хорошо в них разбираться или видеть дополнительные категории, просто ему наконец-то удалось свыкнуться с самим их наличием. Свои немногочисленные знания о том, как устроено взаимодействие людей с монадами, он доносил до новоприбывшего существа со всем старанием неофита.

— Ты больше не сможешь покинуть материальный мир, — терпеливо объяснял он безмолвной девочке. — Для воспрепятствования этому у тебя была изъята частица. Частица тебя отделена и хранится у нас, ты не можешь уйти, ты понимаешь меня?

Девочка закатила глаза и брякнулась на пол. Хозяин достал из кармана пентагерон из сплава Келли — по крайней мере, господин Канегисер, которому принадлежала эта подвеска в форме пятиконечной звезды с прозрачным кварцем в центре, называл ее именно так — и приложил к покрытому испариной детскому лбу:

— Солпетаэ гахэ…

Едва он успел произнести «адана», как девочка забилась в судорогах, вытаращив на него полные ужаса глаза. Она пыталась что-то сказать, но не могла разжать стиснутые зубы. Господин Канегисер изобрел для этого состояния термин «телесная паника» и объяснял, что ощущения насильственно возвращенной в тело монады порой сравнимы с испугом человека, очнувшегося в заколоченном гробу.

Позже Матильда объясняла ему, что это ближе всего к человеческой клаустрофобии, боязни тесных и безвыходных пространств, и приступы такого страха в первые минуты пребывания в ловушке тела действительно нестерпимы.