Магнолии были свежи

Игнатьева Софья

На улице стало еще теплее, хотя солнце светили из-за тучи не так ярко. Многие уже ушли в город, и теперь гуляли по центральным улицам, сидели в гостях и беседовали о новых планах, собраниях. Где-то обсуждались новые слухи под тихий шум чайника, где-то на верандном столе выставляли печенье и гремели чашками; воскресенье всегда было спокойным – город готовился к тому, чтобы вдохнуть поглубже и нырнуть в новую неделю.

– Ваш речи дышат опасной свободой, сэр.

– И все же свобода есть свобода, она должна быть у каждого, или вы со мной не согласны?

Мадаленна колебалась; рассказать одно, согласиться с одним – и дальше все пойдет кувырком. Она бы с большим облегчением рассказала бы ему все, теперь она была готова на это пойти; в ее окружении не было никого, кроме мистера

Смитона, кто мог бы так хорошо ее понять, но такая внезапная перемена и желание довериться все равно ее пугали, и пока они взбирались на холм, Мадаленна успела запыхаться – то ли от нагрузки, то ли волнения.

– В мире многое должно быть, и чего нет, или вы со мной не согласны?

Это была попытка оттянуть ответ, и Эйдин это понял, однако ничего не возразил, только усмехнулся и подкинул шляпу в воздух. Он ждал, и Мадаленна знала, еще несколько минут, и он переменит тему. Приятно было понимать, что есть тот, кто может чувствовать другого, кто не будет с жадным любопытством раскапывать чужие секреты и лезть туда, куда его не приглашали. И Мадаленна вполне была готова пойти на это, но то, что лежало долго на ее шее камнем, вдруг сорвалось и с грохотом покатилось.

– Представьте себе одного молодого человека, сэр. – внезапно нарушила тишину Мадаленна, и мистер Гилберт пристально на нее взглянул. – Очень красивого, доброго, из порядочной семьи. Он закончил Оксфорд, и планы его родителей, точнее, матери, такие серьезные, что они даже пугают молодого человека. И вот, он, тихий и порядочный, решает уехать после окончания университета подальше от своей деспотичной матери, хотя бы на немного сбежать от ее любви и контроля. Он сбегает на прекрасный итальянский остров и встречает там девушку, совсем юную, прекрасную, светлую и чистую. Они влюбляются друг в друга и тайком женятся. И молодой человек не находит ничего лучше, чем привести свою красавицу – жену в свой дом, в холодную Англию, к холодной матери и к теплому отцу, который погибает среди мрамора и золота. Он надеется, что мать хотя бы смирится с его выбором, но этого не происходит, и бедная красавица – жена чахнет в этом доме. А потом рождается девочка, милая. Новоиспеченная бабушка могла бы еще смириться с ребенком, будь это наследник, но девочка… Какой прок от девочек в доме, особенно, если у девочки слишком маленькие руки? – Мадаленна замолчала и посмотрела вдаль; там, около горизонта стоял красный маяк, ей казалось, что пока он там стоит, будет стоять и земля. – Потом молодой человек уезжает, далеко, туда, куда корабли ходят месяцами. И девушка остается вместе со своей дочерью в этом доме. Начинается война, потом умирает отец молодого человека, а с бабушкой случается первый удар, и тогда ее деспотизм становится таким, что маме и девочке хочется бежать со всех ног. Но бежать некуда, потому что некоторые обещания держат хуже кандалов. – она чувствовала, что на нее пристально смотрят, но глядела только на маяк. – Все доктора говорили, что бабушке нужен только покой, иначе еще один удар может быть последним. И тогда девочка сжимает посильнее свои руки и ждет каждый месяц, когда приедет ее отец, и тогда станет все хорошо. Девочка прижимается к маме, становится прислугой у бабушки и все ждет, когда из-за горизонта появится любимый корабль. Так проходит с десяток лет, девочка растет, и корабль приплывает все реже и реже, а ей все чаще хочется сбежать от ужасных обвинений, в которых нет ни доли правды. Девочка поступает в университет и надеется, что обретет долгожданную независимость, она устраивается на работу, потому что все деньги, что присылает отец, грозная бабушка отбирает в качестве компенсации. Она изо всех сил желает сбежать в Лондон, начать жить там, но и тогда ее мечты рушатся, потому что наивной девочке не сказали, что бабушка может начать отыгрываться на матери. И вот, постепенно девочка прирастает к должности экономки, становится уже девушкой, и каждый день становится удивительно похожим на другой. Бедная ее мама грустнеет день за днем, а бабушка будто набирается от этого сил.

Ей всегда думалось, что она обязательно расплачется, если скажет хоть слово о своей жизни, но ее разговор тек плавно, а голос

был таким бесстрастным, что она почти видела себя со стороны – вечный мечтатель, который старается верить во все хорошее, потом разочаровывается, падает и при этом не устает верить в оптимистичный конец, так, что становится тошно от самого себя. Прагматизм Хильды и сентиментальность Аньезы давали странные плоды.

– Занимательная история. – она пнула одинокий камень и пошла дальше по склону.

Мистер Гилберт молчал. Она ждала чего угодно, но знала, что не выдержит и одного жалостливого взгляда или слова. В жалости всегда было что-то неприятное, до человека будто бы нисходили, давали ему право побыть несчастным, чтобы потом раздуть из его груза печали и тоски удивительную сплетню; сплетня бы кочевала из одного угла в угол, пока бы не разрослась до таких размеров, что бедный человек не узнал бы в этой истории себя. Но мистер Гилберт молчал и шел следом; вероятно, он плохо знал этот город и боялся потеряться.

– Она очень сильная. – он остановился, и ей пришлось застыть на месте.

– Кто, бабушка? Согласна.

– Нет. – шаги на мягкой земле раздавались приглушенно; подул ветер, и еловый одеколон осел на траву. – Эта девочка. Хотя, наверное, она уже девушка. Она очень сильная, и она ни в чем не виновата. Возможно, она слишком рано повзрослела, но жизнь для нее еще приготовит свои подарки, клянусь вам.

В его глазах не было жалости. Он понимал ее. Он слышал и слушал ее. Он не считал ее тем, кто вечно жалуется, и, расплачься она прямо сейчас, в кармане наверняка нашелся бы платок. Белый, отглаженный, пахнущий душистым порошком. Теплая волна грозила превратиться в комок, и Мадаленна сурово кивнула и постаралась улыбнуться.

– Я ей обязательно передам, сэр.

– Надеюсь. – он улыбнулся и стряхнул с шляпы упавший лист. – Теперь ваша очередь спрашивать.

– Вы были на войне?

– Да, был. Ушел добровольцем как только заговорили о призыве. За два года я как раз женился на Линде, и ровно в сорок первом родилась Джейн.

– У вас очень красивая жена.

– Благодарю, – улыбнулся Эйдин. – Полагаю, тут мы с вами спорить не будем. Так вот, сразу после этого я записался в пехоту и ушел служить до сорок третьего.

– Что случилось в сорок третьем? – поинтересовалась Мадаленна; центральные улицы приближались все быстрее, и ей захотелось замедлить шаг.

– Меня ранили в ногу. – мистер Гилберт усмехнулся. – Причем, в мою самую любимую, правую. Пришлось демобилизоваться, и тогда закончилась моя бравая служба. К счастью, Джейн мало что помнит из войны. А вы?

– Помню, но очень обрывочно. – посерьезнела Мадаленна; она все еще просыпалась по ночам от того, что ей слышались взрывы на улице. – Помню, что сначала было очень темно, а потом на небе появлялись искры. Помню, что сильно гремело. У меня всегда были слабые уши, даже летом я носила шапки, и мама все боялась, как бы я не лишилась слуха.

– Почему вы не уехали?

– Мама работала медсестрой, и мы все время ждали отца. Он служил на флоте. Помню еще целую коробку шоколада, которую маме подарили в госпитале, когда война закончилась. Она всю отдала ее мне, а я спрятала ее под кровать и только смотрела, чтобы конфеты не заканчивались.

Дорога пошла под горку, и она едва ли не бежала, ноги сами несли ее, а может быть ей просто хотелось убежать от воспоминаний, но всякий раз, когда она оборачивалась, ей встречалась теплая улыбка. Да, такой человек не мог быть один, пронеслось в голове у Мадаленны; он должен нести счастье кому-то определенному.

– А я всю войну продумал. – отозвался Эйдин.

– О чем?

– О том, что я буду делать, когда вернусь домой. Я и раньше работал преподавателем, защитил несколько степеней, и все думал, что в политику не сунусь ни за что, – разговор становился слишком личным, но, как бы Мадаленна не хотела, она не могла не слушать. – А потом, раз, и вместо кафедры у тебя снаряды, и ты больше не говоришь о празднике жизни Рафаэля, а видишь смерть и кровь. – он остановился и внимательно взглянул на Мадаленну; взгляд отводить было нельзя. – После такого преподавать сложно, особенно, когда больше не веришь в то, что делаешь.