Магус
Шрифт:
Лето стояло в скирдах, скошенное, высушенное, ломкое. Лето почти закончилось. Оно уже сочилось осенью, все чаще уступая ей то там, то здесь пару-тройку пожелтевших листков. Скоро все отдаст, швырнет сменщице в лицо, будто колоду крапленых карт. Скоро, скоро….
Но сегодня был один из тех дней, куда осени ходу нет. Последний, прощальный банкет лета — в самом разгаре. Солнце, теплый ветерок, щебетанье птах — гуляй не хочу!
А и гуляли! Так гуляли, что гул стоял, небось, до самого Киева. Как же иначе, такой козак в монастырь уходит — тут грех не проводить побратима в последнюю путь-дорожку.
Так что все устроили по козацкому обычаю, как положено. Музыкантов наняли самых-рассамых, чтоб умели до самой души достать смычками да бубнами; возы с горилкою и всяческой провизией скрипели колесами по шляху уже добрых десять дней, — и все это время гулянье не прекращалось ни на миг. Андрий, вырядившись в наироскошные свои одежды, щедро сыпал червонцами направо и налево (музыкантов и харч, натурально, оплачивал тоже он); плясал и пел песни, угощал всех встречных-поперечных, кто только выказывал желание почтить старого козака…
Сопровождавшие его сичевые товарищи только понимающе кивали головами да подкручивали кверху усы: «Знамо дело! Такой человек со светом белым прощается! Сколько всего перевидано, сколько голов татарских да ляших срублено, сколько жизней козацких спасено! Вот так жизнь была у козака!.. Вот так жизнь… была… Ну, оно и не дивно, что теперь решил в монастырь податься. Все ж таки — характерник. Пришла пора и о Боге вспомнить, на склоне-то лет…»
— Тату, а как это — характерник?
— Это, сынку, козак такой, что может разные чудасеи творить. Захочет — волком обернется, захочет — глаза человеку отведет. Говорят, они в шинок приходят да так устраивают, чтоб, не плативши денег, и горилки выпить, и сдачу еще с шинкаря получить.
— А у тебя одно на уме! Только про выпивку и думаешь, старый пень! Ты, сынку, не слушай его. Характерник — он у козаков в первую очередь заместо лекаря. За что и почет ему, и уважение. Но, конечно, в походе может всякое устроить. Бывало, заберутся козаки в татарскую землю, а на них идет войско нехристей. Так они спешатся, коней в одно место сгонят, вокруг повтыкают пики — вот едут татары и видят лес. Так и проезжают мимо.
— Ну ты, Оксана, сильна выдумывать. По-твоему, у татар совсем голов на плечах нет? А про раненых, это ты правильно…
— Тату, а почему вон тот дядька плачет?
— Да откуда ж мне знать?
— Это Гнат Голый, — хмыкает рядом сивоусый дед. Как и все межигорские, он вышел проводить в последний путь козака (а заодно — угоститься дармовым продуктом да горилочкой). — Андрий Гната выходил, когда тот, считай, одной ногой в могиле стоял.
— А-а… — В толпе вздохнули, глядючи на дебелого козарлюгу, который ехал, прямой, как столб, с окаменевшим лицом, — и только на щеках его проступали две влажные ниточки-дорожки. Издали — и не приметишь, если нарочно не приглядываться.
И не приглядываются. Когда козак в монастырь уходит, принято веселиться, а не слезы лить. Но Гнату — можно.
Голый едет впереди возов, сразу же за Андрием, конем не правит, а только смутно глядит
Словно ощутив на себе этот взгляд, Андрий оборачивается.
— Нэ журыся, Гнатэ!
И улыбнулся — как искрящимся счастьем осыпал, с головы до ног!
Невозможно не улыбнуться в ответ. Какие там слезы?!..
А он уже снова глядит перед собой, невысокий, кряжистый, загорелый. Развеваются по ветру рукава-распоры голубого жупана, покачивается серебряная кисточка на заломленной шапке со смушковым околышем, волнами идут роскошные синие шаровары, лукаво блестят на солнце начищенные остроносые чоботы. И на удивление естественно смотрится все это богатство на Андрие, который всегда чурался роскоши, даже на гулянку одевался неброско, да и вообще не любил привлекать к себе внимание. Чем, кстати, оное внимание и привлекал, ибо среди козаков скромность и неприметность в диковинку. Однако ж характерник он и есть характерник, да и народ на Сич приходит разный.
И не сказать, чтоб уж совсем нелюдим был Ярчук, товарищами не пренебрегал, всякий мог ему душу свою излить; вот он свою — никому. Разве что Богу теперь откроет; много придется рассказывать, да ведь и времени у них предостаточно, что у Господа, что у Андрия.
— Мамо, а чем в монастыре козаку заняться?
— Да чем обычно люди в монастыре занимаются… Богу молиться о спасении душ грешных, монахам помогать по хозяйству.
— Эт, Оксана, что говоришь! В обычный монастырь козака б разве приняли?! Только в наш, Межигорский. И знаешь почему?
— Я знаю, тату, я! В прошлом годе мы с Иваном на пруду рыбалили и видели, как возы козацкие в монастырь ехали, рыбу везли, соль, еще много разного. Вот за это!
— Правильно, сынку. Наш монастырь вообще, говорят, на козацкий кошт отстроен — и лыцарство сюда всегда подарки посылает. Вот потому и принимают они старых козаков к себе, потому даже и Ярчука взяли. Значит, угоден он Богу, хоть и много в жизни натворил… разного…
И идут посполитые вслед за возами, угощаются угощением, удивляются, глядя на характерника. А тот словно и не слышит их и не видит — едет себе и едет; шлях вьется под копытами коня придавленной змеей, но Андрий на то внимания не обращает, знает, что в конце одно: брама деревянная, за которой — другая жизнь.
Он же едет сейчас через жизнь свою прежнюю, и встают по обеим сторонам дороги химериями прежние знакомцы, которых никто, кроме Ярчука, не видит, которых и на свете-то нет уже давно. Для других нет, для него — вот они, протяни руку — коснешься! Андрий не протягивает, только жадно вглядывается в лица прошлого (точно так же, как смотрит ему сейчас в спину Гнат Голый), вглядывается, кивает, держит улыбку и осанку.
Догоняют воз, который тянут два глыбоподобных вола, почему-то похожих на жаб. На возу в застеленной соломой колыбели лежат младенцы-горшки, которые везет на торг хозяин. Горшки… А Ярчуку вдруг привиделось, что это не горшки, а головы, им за долгую жизнь порубленные, — покачиваются на соломе, подмигивают злыми глазами: «Рубил ты нас, дурень старый, да не дорубил! Вот мы, живые, целехонькие — что нам сделается?!»