Махтумкули
Шрифт:
— Как зовут тебя, сынок?
— Джума.
— Мы слышали, что ты ученик Махтумкули. Так ли это?
— Можно сказать, что ученик.
— Очень хорошо! От прямого дерева, сынок, не бывает кривой тени!.. Почитай-ка сидящим здесь еще раз тот стих, а заодно и расскажи про Махтумкули.
Джума читал уже это стихотворение не один раз и не в одном месте. Он выучил наизусть от первой до последней строчки. Отхлебнув несколько глотков чая, он начал рассказывать:
— Давеча, когда мы собрались около дивана, хаким, оказывается, вызвал к себе Махтумкули-агу. Ох и хитрый этот хаким! Он начал издалека: заставил Махтумкули-агу прочитать одно стихотворение, чтобы поймать его на слове. Но Махтумкули-ага не испугался и прочитал. Хаким начал угрожать: мол, все поэты
Люди одобрительно зашумели:
— Ай, молодец!
— Тысячу лет тебе, Махтумкули-ага!
— Ну, а потом, — продолжал Джума, — хаким понял, что ему не испугать Махтумкули-агу, и он начал овцой прикидываться. Мол — я человек добрый, а другой на моем месте сразу приказал бы вам голову отрубить. Однако Махтумкули-ага попрощался и ушел при споем мнении. Ушел — и написал новые стихи.
Кто-то спросил:
— Говорят, ты сам лично передал их хакиму?
Джума смущенно сказал:
— Почти что так… Махтумкули-ага, выйдя из дивана, направился прямо сюда, выпил чайник чая, уединился и сел писать. Потом позвал меня и сказал: "Сделай, сынок, копию этого стихотворения и постарайся, чтобы ее вручили хакиму, — пусть знает, как мы уважаем корону и трон". Ну, я все сделал, как он велел, сел на коня и поехал к дивану. Там у ворот двое стражников стояли. Я передал им свернутый листок и сказал, что, мол, поэт Махтумкули посылает личное послание господину хакиму, надо передать немедленно. Они сказали: "Хорошо!", а я хлестнул плетью коня и поскакал в Ак-Калу. Вот и все!
— Молодец, сынок! — одобрил старик с окладистой бородкой. — Прочти теперь стихи!
Джума снова отхлебнул чая, откашлялся, прочищая горло, приосанился и начал:
Иран и Туран под твоею рукой, Линуй, попирая святыни, Феттах! Но помни: ты кровь проливаешь рекой, Туркмены томятся в пустыне, Феттах! За слово мое в кандалы закуешь, Задушишь меня и в колодец швырнешь; Я правду скажу возлюбившему ложь; Убийца, ты чужд благостыни, Феттах! Слезами туркменский народ изошел, Окрасился кровью мой горестный дол. Подымутся головы — где твой престол? Не будет его и в помине, Феттах!Кто-то не выдержал и крикнул:
— Ай, спасибо, Махтумкули-ага!
— Долгой тебе жизни! — добавил другой. — Тысячу лет тебе!
Яшули с окладистой бородой помахал рукой.
— Эй, люди, прекратите шум! Давайте послушаем стихи до конца, а потом будем говорить.
Народ мой воспрянет, исполненный сил, А ты на крови свой престол утвердил. Ты хлеб наш насущный с отравой смесил И сгинешь в тюрьме на чужбине, Феттах! Привел ты в страну мою казнь и грабежь. Ты бьешь по глазам, совершая правеж, По сорок бичей ты невинным даешь; Мы тонем в кровавой пучине, Феттах! Обуглилось небо от нашей тоски, В удавках людские хрустят позвонки, Не знают пощады твои мясники, Но мы — не рабы, не рабыни, Феттах! О муках Фраги поветствует, скорбя; Когда ты пресытишься,Едва Джума закончил последние строки, как со всех сторон снова послышалось:
— Ай, спасибо!
— Да будет жив Махтумкули-ага!
— Тысячу лет ему!
— Молодец!
Страстные выкрики толпы, казалось, не поместившись в развалинах Куня-Калы, хлынули в сторону Астрабада. Джуме казалось, что они, достигнув дворца хакима, сотнями кинжалов проклятий вонзятся в грязную и подлую душу Ифтихар-хана.
Большой совет проходил в доме сердара Аннатувака. Сюда собрались все известные яшули Туркменсахры. Сам Аннатувак, худощавый шестидесятилетний человек с редкой рыжеватой бородкой и глубоким сабельным шрамом между бровями, придавшим его неулыбчивому лицу постоянно сосредоточенное выражение, сидел на почетном месте. Вокруг него разместились Махтумкули, Адна-сердар, яшули различных родов: от ганекмазов — Ильяс-хан, от гаерравы — Пурли-хан, от дуечи — Торе-хан, от атабаев — Эмин-ахун, от джафарбаев — Борджак-бай. Остальные сидели поодаль, у стен кибитки.
Совет начался давно, однако к определенному решению все еще не пришли. Старейшины пытались найти лучший выход из положения. Но в чем он?
Пять тысяч лошадей… Как их собрать, если положение народа такое, что хуже не придумаешь? С каким предложением выйти к людям, ожидающим с самого утра? Мнений высказывали много, но общего не было.
— Вот вы, Борджак-бай, тревогу бьете, — говорил сердар Аннатувак, обращаясь к плотному человеку с чистым, холеным лицом, — считаете, что мы, спасаясь от комаров, в муравьиную кучу лезем…
— Да, считаю! — важно кивнул Борджак-бай. — Трудно жить, враждуя с государством!
— Это так. Но разве легко гнуть спину перед каждым выродком? Сами видите, бай, каждый встречный житья нам не дает — вчера подать собрали, сегодня лошадей требуют. Один аллах знает, что падет на наши головы завтра. Будет ли когда-нибудь конец этому произволу? Или так и станем сидеть, положась на милость шаха?
— Кто ж вас заставляет сидеть! — ответил Борджак-бай. — Собирайте войска, идите против кизылбашей! Только у кого мы завтра пойдем искать покровительства? Поклонимся в ноги хивинскому хану? Или у эмира Бухары полу халата целовать будем? Чем они лучше Феттаха?
Борджак-баю ответил Махтумкули:
— Вы правильно говорите, бай, — бухарский эмир и хивинский хан не лучше иранского шаха. И в Хиве и в Бухаре наши братья захлебываются в крови. Но давайте говорить откровенно: кто виноват в этом? Конечно, прежде всего мы сами, аксакалы. Враг по существу уже идет на нас с обнаженным мечом, но даже сейчас мы не объединены. Как же на осуждать себя? Распри и вражда — вот что губит нас! И до тех пор, пока мы не объединимся, нас будут терзать и кизылбаши, и хивинцы, и бухарцы, и афганцы. Вот смотрите! — поэт поднял руку с растопыренными пальцами. — Я сжимаю кулак. Видите, как вместе соединяются пальцы? Если отрезать хоть один из них, кулак станет слабее. Одним пальцем ущипнуть нельзя, не только саблю держать! У нас каждый сам по себе. Если все туркмены — иомуд или гоклен, сарык или салор, эрсаринец или алили — будут действовать в согласии, нас не испугает никакой враг. Надо заботиться о народе. Или, стоя друг за друга, самим защищать себя, или присягнуть такому государству, которое сможет защитить наш народ и наши земли. Другого выхода нет.
Не успел Махтумкули произнести последние слова, как Адна-сердар злобно процедил:
— Опять о том же Аджитархане?
Борджак-бай, перебирая четки из слоновой кости, понимающе поддакнул:
— Чем соединить свой дастархан с гяуром, я лучше предпочту умереть с голоду!
Поддержал и Эмин-ахун:
— С привычным врагом и биться легче. Кизылбаши в тысячу раз лучше, чем русские! Как-никак, а все ж мусульмане…
Атаназар, сидящий возле порога, не сдержавшись, выкрикнул:
— А разве не от кизылбашей черные круги у нас под глазами, ахун-ага?