Махтумкули
Шрифт:
Илли-хан, набычившись, стал пробираться вслед за отцом.
— Постойте, сердар! — сказал Аннатувак. — Садитесь, еще ничего не решили!
Однако Адна-сердар, не обращая внимания ни на кого, махнул рукой и вышел. Вскочил и Борджак-бай.
— Каждый считает себя мыслителем! Скоро баранов некому будет пасти! — пробормотал он и направался к выходу.
Сердар Аннатувак покачал головой:
— Сколько спеси в людях!
На некоторое время воцарилось молчание. Его нарушил Эмин-ахун:
— Давайте, уважаемые, оставим совет до утра, К тому времени и Адна-сердар с Борджак-баем отойдут — без них ведь все равно не
Ахуну никто не возразил, и Аннатувак неохотно согласился!
— Ладно! Посмотрим, что принесет утро.
Весть о том, что Адна-сердар и Борджак-бай покинули совет, молниеносно облетела селение. Почти все единодушно осудили их поступок. Одни говорили: "Ай, что им! К ихнему стаду волк не подступится". Другие выражались более откровенно: "Будь оно проклято, это байское племя! За добро свое трясутся, живоглоты! Привыкли на горбу бедняков ехать!"
Упрямых предводителей попробовали уговорить. Однако Адна-сердар взбеленился окончательно, и, несмотря на позднее время, уехал со своими нукерами в Хаджиговшан, сказав, что сам знает, как ему поступать.
Борджак-бай сделал вид, что поддался на уговоры Эмин-ахуна. Собственно, он и не собирался уезжать, а покинул совет только потому, что торопился сообщить положение Абдулмеджит-хану. Очень кстати пришелся и отъезд Адна-сердара.
Наступила ночь. Она была не темнее и не душнее обычных, но тревога долго не давала людям уснуть. Наконец после полуночи Ак-Кала успокоилась и затихла.
Махтумкули не спал. Опершись на руку, он полулежал в темной кибитке и перебирал в памяти события дня. Они были малоутешительными. Надежд, что дело может закончиться благополучно, почти не оставалось. А нужно ли, чтобы все закончилось благополучно? Нарыв назрел. Народ бурлит, как кипящий котел. Все время он призывал к миру и согласию, считая, что нет неразрешимых мирным путем противоречий. Может быть, он ошибался? Может быть, бывают моменты, когда судьбу народа решает не рассудительная мудрость, а сила и мужество? Он призывал к согласию, но разве о согласии говорят его пламенные строки о тиране, которые он написал под влиянием разговора с Ифтихар-ханом. Разве согласие утверждают те его стихи, которые заставил читать хаким? Нет, видно, разум подсказывает одно, а сердцу хочется другого. Кому из них верить? Седой ли мудрости, почерпнутой у многих философов и в долгой жизни, или маленькому комочку живой плоти, тревожно стучащему в груди?
Осторожно ступая, вошел Атаназар. Полагая, что Махтумкули спит, он начал шарить в темноте, отыскивая постель. Старый поэт окликнул его:
— Это ты, сынок?
— Я, Махтумкули-ага, — отозвался Атаназар, высекая огонь.
— Как там, все тихо?
— Пока тихо.
— Ну, ложись, сынок, отдохни немного. Наверное, скоро уже рассвет.
— А вы почему не спите, Махтумкули-ага?
— Попробую и я уснуть.
Атаназар отстегнул саблю, положил сложенный халат под подушку, чтобы было повыше, и с удовольствием вытянулся, сладко зевнув. Вскоре богатырский храп уже сотрясал стены кибитки. Однако он не мешал Махтумкули думать — в голове поэта уже теснились новые строки, — они двигались одна за другой, как всадники в походном строю, звенели отточенной сталью рифм, вспыхивали молниями метафор и сравнений. Не хотелось вставать, чтобы зажечь погашенный Атаназаром каганец, но старый поэт мог и не записывать —
Образы рождались как бы сами собой и целиком захватили Махтумкули. Он не обратил внимания на крик петуха, не услышал и другой крик, не петушиный. Однако храп Атаназара моментально затих, а через мгновение джигит встревоженно поднял голову.
— Слышите, Махтумкули-ага? — спросил он.
Махтумкули очнулся.
— Ты что-то сказал, сынок?
— Кричат! — прошептал Атаназар, торопливо натягивая сапоги.
Теперь и Махтумкули услышал чей-то невнятный крик. Сердце нырнуло вниз: кизылбаши?
— Быстрее! — сказал он и заторопился, одеваясь.
На улице, между двух кибиток, натужно покашливая, стоял сердар Аннатувак и тревожно смотрел в ту сторону, откуда доносились крики.
— Слышите? — кивнул он Махтумкули.
Атаназар прислушался и заявил:
— Илли-хан орет!.. Клянусь богом, это его голос!
Атаназар не ошибся. Через несколько минут появился Иллихан в окружении взволнованной толпы. Он глыбой громоздился на взмыленном коне и, заикаясь сильнее обычного, кричал:
— В-а-вай, б-б-братья!.. Н-н-на п-п-помощь!.. Ув-в-в-вели!.. П-п-помогите!
Сердар Аннатувак взял храпящего коня под уздцы.
— Успокойся, Илли-хан, — сказал он негромко. — Успокойся и толком объясни, что случилось.
Но толстяку Илли-хану успокоиться было, видимо, не так просто.
— У-у-у-увели! — продолжал кричать он.
— Кого увели?
— Отца увели!..
— Кто увел?
— К-к-кизылбаши!.. О, горе!..
Сердар Аннатувак огляделся по сторонам и приказал двум джигитам:
— Алты! Овез! Быстро на коней! Разузнайте, в чем дело!
Весть о пленении Адна-сердара не очень-то огорчила аккалинцев. Так тебе и надо, думали многие, это тебя за спесь аллах наказал, за пренебрежение к народной беде. Аннатувак, морщась, сказал Илли-хану:
— Перестань кричать! Криком не поможешь… Скажи, зачем вас понесло в Хаджиговшан на ночь глядя?
Илли-хан вырвал у него повод:
— От в-в-вас, иомудов, б-б-больше и ждать н-н-нечего! Н-н-небо ближе, ч-ч-чем вы!
— Постой, Илли-хан! — протиснулся к нему Атаназар. — Я такой же гоклен, как и ты…
— Ты н-н-не гоклен! — крикнул Илли-хан и стегнул коня. Толпа поспешно расступилась.
— Езжай, харам-зада! — сказал кто-то ему вслед. — Может и ты в руки кизылбашам попадешь!
— Скатертью дорога, проклятье твоему отцу! — добавил другой.
Хотя сердар Аннатувак не очень сожалел о пленении Адна-сердара, его тем не менее сильно обеспокоило то, что где-то поблизости рыскают сарбазы. Он и раньше предполагал, что, предложив решить дело мирным путем, хаким все же не станет терять времени. Поэтому, сообразуясь со своим давним военным опытом, он во многих местах между Астрабадом и Ак-Калой поставил сметливых парней с наказом крепко смотреть по сторонам и в случае чего поднять тревогу. Однако в восточной стороне, до самого Куммет-Кабуса никто не наблюдал, Аннатувак решил, что там нет ни мостов через реку, ни достаточно широкой лощины для прохода большого числа воинов. Вероятно, сарбазы воспользовались его оплошностью. А может быть, они поступили по-иному. Во всяком случае, ясно было одно: переход регулярных войск через Гурген означал, что сабли обнажены. И значит…