Махтумкули
Шрифт:
Для Махтумкули была ясна тонкая игра Ифтихар-хана: он хотел, чтобы поэт сам произнес кощунственные слова. В этом был особый расчет. "Что ж, — подумал поэт, — если ты хочешь, мы удовлетворим твое желание — кто поднял голову, тот бросил жребий".
— Значит, вы хотите, чтобы я прочел вам эти стихи вслух? — спросил он.
— Вот именно! — сказал Ифтихар-хан. — Именно этого мы и хотим!
— Хорошо, — сказал Махтумкули, — я не могу не выполнить столь приятную просьбу.
Он положил листок на ковер и, глядя на глубокую просинь неба в фигурной решетке окна, начал читать на память:
Мир, одержимый суетой, Грешит безумными делами. ВХаким поднял руку.
— Довольно!.. — в голосе его прозвучал гнев. — Значит, говорите, что шах, как змея, народ язвит?.. А как вы думаете, если бы стихотворение ваше попало не ко мне, а к другому хакиму, более ревностному в соблюдении законов, чтобы он с вами сделал? Аллах свидетель, вы непонятны для меня. Другие поэты воспевают трон и корону, слагают дестаны во славу шах-ин-шаха, а вы… Вы, я вижу, сами не знаете, что творите.
— Знаю, господин хаким, знаю! — с достоинством возразил Махтумкули.
— Нет, не знаете! — твердо сказал хаким. — Если бы знали, не подставляли бы голову под топор палача.
— Меня смерть не страшит.
— Не страшит… За жизнь цепляется даже муравей. Не выставляйте себя отшельником, поэт.
— Я не отшельник, господин хаким, — ответил Махтумкули. Мне не чужды радости жизни. Но если бытие беспросветно, зачем человеку бренное тело?
— Слышите? — хаким обернулся к Абдулмеджит-хану. — Он не доволен бытием! Спросите его, какое же бытие ему нужно. Может быть, он хочет быть хакимом? Или желает венчаться шахской короной?
Абдулмеджит-хан осуждающе покачал головой. Махтумкули сказал:
— Нет, господин хаким, мы не претендуем на ваше место. Мы только хотим, чтобы у народа был правитель.
— А разве его нет?
— Сухое дерево — тоже дерево, господин хаким, но оно не дает ни плодов, ни тени. Мы думаем о правителе, который бы заботился о народе.
— И что вы понимаете под этой заботой? — сощурился хаким.
— Народ хочет видеть руку, которая не только берет, но и дает, — сказал Махтумкули, — и не только бьет, но и ласкает. Справедливую власть все признают, господин хаким. За исключением отдельных негодяев, никто не желает скандалов и междоусобиц. Каждый мечтает о мирной жизни. Поезжайте и посмотрите сами — по обе стороны гор народ умывается кровью. Куда ни глянешь — насилия и убийства, убийства и насилия…
Махтумкули замолчал. Хаким, поправляя под локтем подушку, поощрил:
— Говорите, говорите!.. Мы слушаем вас…
Махтумкули наполнил свою пиалу чаем.
— Говорят, что у правдивого слова друзей мало, — продолжал он, — но я скажу вам правду, господин хаким: народ обнищал и обессилел. А поборы тяжелее с каждым днем.
— Какие поборы вы имеете в виду?
— Легче сказать, какие не имею! — с горечью ответил Махтумкули. — Каждый день фирман за фирманом,
Есть поборам начало, но нет у них конца. И чем дальше, тем больше их!
— Позвольте! — хаким, подняв руку, прервал поэта и нахмурил брови. Но голоса не повысил, стараясь сдерживаться. — Вы, кажется, протестуете против законных налогов? Но разве не государство — хозяин положения? Разве оно не вольно брать или оставлять?
— Разумеется, государство имеет много прав, господин хаким. Но ни один садовник не станет срубать дерево, чтобы достать плоды. Если вы хотите найти в народе опору, облегчите его положение! Поверьте, господин хаким, не осталось у народа терпения и выдержка его висит на одном волоске.
В разговор вмешался Абдулмеджит-хан. Задрав нос и сердито тараща глаза, он грозно проговорил:
— Не говорите зря! Благодарите судьбу, что такого хакима встретили. Другой на его месте сразу показал бы вам и недуг и лекарство!
Махтумкули не придал значения угрозе Абдулмеджит-хана. Изучающе глядя на него, он спокойно ответил:
— Господин хан, некогда такой же достойный правитель, как и вы, за справедливые слова жестоко наказал бедняка. Сначала он топтал его ногами, а затем, не довольствуясь этим, бросил в темный зиндан. Но бедняк не отрекся от своих слов. Он сказал хану: "Если прикажете ослепнуть — закрою глаза, велите замолчать — сомкну губы; скажете: "Оглохни" — заткну уши. Но если прикажете быть безумным скотом, покорно сносящим побои… Нет, этого выполнить не смогу!" Так и я, ата. Вы можете меня и посадить в зиндан, и повесить, но пока есть сила в моем теле, вы не можете лишить меня разума. Это никому не удастся! Оттого, что вы умертвите одного мужественного, мужество не умрет. Не забывайте этого, господин хан!..
Абдулмеджит-хану словно плюнули в лицо. От ярости у него глаза чуть не вылезли из орбит. Но он закусил губу и молча проглотил ярость.
Посмеявшись в душе над его положением, хаким примирительно обратился к Махтумкули:
— Разумеется, если возможно, все дела надо решать мирно. Вот есть фирман от самого падишаха вселенной: самое большее за неделю перебросить через горы десять тысяч людей. Да, десять тысяч! Ждать нет времени. Со стороны Азербайджана враг рвется к столице. Родина в опасности. А для родины не только лошадей — жизнь отдать мало. Я говорил вашим яшули: благодарите аллаха, что от вас только пять тысяч коней требуют. Да, пять из десяти тысяч, Я говорил им: "Поймите, завтра всех вас могут повести на сражение в сторону Губанских степей. Ведь это война. А когда идет война, у подданных не может быть ни своего скота, ни своей жизни. Так что не жалейте колей". Я хочу по-хорошему разъяснить положение. Другой на моем месте, как говорит хан, не стал бы советоваться, а повел бы войска и забрал все, что нужно. Слава аллаху, чего-чего, а силы и мощи у государства много. Я за один день могу превратить в пепел всю степь. Что вы на это скажете?
Махтумкули не замедлил с ответом.
— Конечно, господин хаким, родина — это священно, — сказал он. — Для родины человек не должен щадить и самой жизни. Только надо прямо сказать, в наше время трудно определить, где начинаются и где кончаются дела во имя родины. Каждый божий день междоусобицы, войны… Человек радуется, если защитит свой дом. Но это радость одного дня. Наутро приходит новый предводитель и, обнажив саблю, требует отдать для родины имущество и жизнь. Вот вы, господин хаким, действительно за один день можете оголить всю степь. Но ради чего? Разве нужно это родине? Или народу? Вы только ожесточите его. А если народ не с вами — победы вам не видать. И потом, господин хаким, плетью можно ранить сердце, но охладить его нельзя. Народ испытал много грубой силы. Не счесть палок, обломанных о его спину. Но он терпит. Терпит в надежде, что установится мир. Если бы не эта надежда увидеть справедливость, согреваться ее теплом, — о, тогда вы узнали бы, что такое гнев народа!