Махтумкули
Шрифт:
— Нет, — сказал Тархан, — он не вернулся.
— А п-п-почему?.. Г-г-где он?
— В Астрабаде!
— А т-т-ты как в-в-вернулся? — наседал Илли-хан.
— Взял да и прилетел! — пошутил Тархан.
Кругом засмеялись. Видимо, настроение у людей после рассказа Махтумкули было не плохим. Они окружили Тархана, словно видели его в первый раз, послышались вопросы.
— Эй, люди, садитесь! — прогудел бас Атаназара. — Проходи сюда, Тархан!
Тархан подошел, поздоровался с сидящими кружком стариками, сел возле Атаназара. Махтумкули сказал:
— От души поздравляю тебя,
— Не отпустили его, Махтумкули-ага, — ответил Тархан.
— А т-т-тебя п-п-почему отпустили? — снова не выдержал Илли-хан.
— Я сам ушел, — сказал Тархан. — Ни у кого разрешения спрашивать не стал. Крикнул: "О мой бог!", раскидал сарбазов до самого неба и — айда сюда!
Люди опять засмеялись. Илли-хан хотел что-то сказать, но от злости никак не мог совладать с собой. Подошла Садап.
— Хватит ерунду пороть! — прикрикнула она на Тархана. — Делом говори, где сердар?
Атаназар недружелюбно сказал:
— Потерпите вы, тетя, немного! Слова бедному сказать не даете своими вопросами! Всех нас интересует положение сердара. Сейчас Тархан нам все расскажет.
Садап, недовольно бормоча, отошла в сторону. А Тархан начал рассказывать с того места, как они с сердаром попали в руки кизылбашей.
…Когда все, вдоволь наговорившись, пошли по домам и в кибитке осталось только несколько доверенных людей, Тархан, неторопливо попивая чай, сказал:
— Еще одно дело случилось, Махтумкули-ага. Своим же языком на себя беду накликал. Грех на душу взял.
Атаназар снисходительно потрепал его по плечу.
— Ну-ну, давай послушаем и это! Язык твой — враг твой!
— И верно, Атаназар-джан! — притворно сокрушаясь, согласился Тархан. — Все мои беды — от языка… Ну, значит, отпустил меня хаким. Есть у него такой длинный и злой нукер — ему поручил проводить меня. Я, конечно, стал пятиться к выходу, а хаким вдруг говорит: поди, мол, сюда. У меня чуть сердце не выскочило из груди! Ну, думаю, пропал! А он и шепчет: "Если, мол, сын сердара сможет заманить Махтумкули в Серчешму, сразу освобожу его отца!" И еще говорит: "Чтоб ни одна живая душа не знала об этом!" Ладно, говорю, никто не узнает, а сам думаю: в первую очередь Махтумкули-аге расскажу, а Илли-хану и не заикнусь даже. Но этот хитрый хаким берет Коран и говорит: "Клянись на Коране!" Что станешь делать? Я и поклялся! Сказал про себя три раза: "Непразду говорю" — и поклялся. Грешен я теперь!
Рассказ Тархана развеселил слушателей.
— Тяжкий грех ты совершил, — поддержал шутника и Мяти-пальзан. — Но если отдашь мне подаренный халат, будь что будет — возьму половину греха на себя!
— Давай саблю! — сказал Атаназар. — Другую половину на свои плечи забираю!
Махтумкули негромко проговорил:
— Нет на тебе вины перед богом, сынок. Была бы чиста совесть, а об остальном не думай. Вина на тех, кто толкает на преступление и заставляет приносить в этом клятвы.
Заговорили о разном. Тархан толкнул в бок Атаназара и они, попрощавшись со всеми, выбрались наружу. Атаназар шутливо сказал:
— Я бы на месте хакима ни одного уха тебе не оставил!
— Это
— А за то, чтобы ты не бродил ночью по тугаям, не подбирался к чужим женам!
Тархан схватил его за руку.
— Атаназар! Я об этом и хотел с тобой поговорить! Помнишь, ты советовал подождать до благоприятного момента? Не думаешь ли ты, что такой момент наступил?
— Когда это я тебе советовал такую чушь? — сказал Атаназар.
— А ну тебя! — с досадой отмахнулся Тархан. — Тебя не поймешь!..
— Ну, ладно, ладно! — дружелюбно сказал Атаназар. — Не петушись! Дело надо делать наверняка, обдумав со всех сторон.
— Как бы вообще не опоздать, обдумывая! Если сердар вырвется из лап хакима — что тогда будем делать?
Атаназар, посмотрев на небо, где ярко горело семизвездие Большой Медведицы, ответил:
— Будь спокоен, сердар попал в крепкий капкан. Теперь не вырваться.
— Как сказать! Если Илли-хан приведет в Серчешму лошадей…
— Ты что, Илли-хана не знаешь? Да он скорее собственной жизни лишится, чем добра! Не зря говорится, что никто не видел, как бай дает и как аллах милует.
— Все равно! — упрямо сказал Тархан. — Все равно через день-два посажу Лейлу на коня и увезу за Сонгидаг!
— Ждут тебя там, за Сонгидагом! — пробурчал Атаназар. — Ты, друг, не торопись. Если я не ошибаюсь, на днях большие события развернуться должны. Аннаберды-хан, конечно, не пойдет на предложение сердара, скажет: своих забот по горло, чтобы еще в ваши распри впутываться. Карли-бай тоже не дурак добром рисковать. И иомуды не дружны: сердар Аннатувак людей собирает, а Борджак-бай с кизылбашами сговаривается. В общем, друг, положение такое, что скоро, видимо, не только тебе, а всем нам горы переходить придется, подаваться на север. Заботы не только на твои плечи легли — у всего народа заботы.
— Что мне народ! — махнул рукой Тархан. — Много мне от народа досталось, чтобы я о нем заботился?
— Опять понес ерунду! — с досадой сказал Атаназар. — Ты без народа — козявка, любой тебя затопчет! — И, видя, что Тархан собирается возражать, быстро добавил: — Знаешь что, друг, иди-ка отдохни! У тебя, вижу, от усталости мозги не в ту сторону повернуты. Поспи, а завтра, живы будем, все обговорим.
Перепрыгивая через арыки, хрустя сухим бурьяном, Тархан пошел напрямик, к мазанке, где спали наемные работники Адна-сердара. Уже собираясь войти, он оглянулся на маленькую крайнюю кибитку — и сердце его екнуло: дверь была открыта, ковер приподнят. "Лейла ждет меня!" — мелькнуло у Тархана, и он, взволнованный и жаждущий, не думая ни о чем, шагнул к заветной черноте двери.
Он был прав — Лейла ждала…
Садап проснулась с первыми петухами. Несчастье с мужем сильно подействовало на нее — болела голова, ныло все тело, под глазами набрякли мешки. Несмотря на постоянные стычки и щедрые пинки, получаемые от сердара, она все же предпочитала видеть его дома, а не у кизылбашей, хотя иной рал, жестоко избитая, и призывала на его голову всяческие напасти.
Охая и кряхтя пригладила ладонью спутавшиеся за ночь волосы, оделась и пошла будить работников.