Мак

Гринюс Иван

Охранника в будке и бухих в стельку подростков я считал за бутафорию, поэтому можно сказать, что во дворе перед ублюдочной цитаделью было безлюдно. Должен сказать, эти декорации очень мешали мне расчётливо думать. Мешали предпринять что-нибудь против Ублюдка. Мешали остаться незамеченным.

На самом деле, думать и что-то просчитывать было ни к чему. Мой план созрел ещё в тот момент, когда Киреев прощался со своими крысами. Больная, воспалённая алкоголем голова уже давно всё решила за меня. А я-то боялся, дрожал, потел, волновался, стучал зубами, убеждал голову не делать глупостей. Голова не слушала и твердила, что так будет лучше, что это для моего же блага - хотя, я не совсем

понимал, какое мне выпадет благо - и отказывалась советоваться со мной.

Киреев ещё не достигнул того пятачка парковки, с которого его смог бы заметить охранник, но шёл туда довольно целеустремлённо, засунув руки в карманы и иногда харкаясь на сухой асфальт. С каждым его шагом моё сердце разгонялось с геометрической прогрессией. Я боялся не только спонтанно совершить поступок, продиктованный пьяной головой. Я боялся не успеть совершить этот поступок, а потом долго жалеть о своей нерасторопности.

В конце концов бутылка водки стала раскачиваться, как маятник. Во рту пересохло, и в какой-то миг мне захотелось отхлебнуть из неё пару глотков. Впрочем, не просто захотелось - я так и сделал, постепенно ускоряясь, чтобы догнать рыжего Ублюдка.

Мои говнодавы ступали мягко, словно мокасины. Танковая подошва, как ни странно, не создавала шума, заставляющего вскакивать с постели жителей всего квартала. Что ж, бывает и такая обувь, чья внешность обманчива.

Как же стрёмно, голова. Что ты вытворяешь со мной? За сегодняшнюю ночь мы убили больше нервных клеток, чем за двадцать три года.

Раньше волнение я переносил легко, а организм не особо парился и не демонстрировал нехорошие последствия стрессовых ситуаций. Но теперь, стоит мне поволноваться, как сердце начинает колотиться и побаливать, накатывает тошнота и головная боль, а ночью в качестве контрудара появляется бессонница. И это в двадцать три. Господи, дай дожить хотя бы до тридцати.

Еле сдерживающий сердце внутри себя, готовый блевануть от страха, испуганный и ошалевший, я крепче ухватил бутылку, нагнал Ублюдка и, пока он не успел обернуться на нетерпеливый топот, замахнулся. Кристально чистое стекло, имевшее форму бутылки, опустилось на прыщавый затылок и со звонким криком потеряло своё единство. Осколки, будто конфетти, осыпали голову и плечи Киреева. Водка полилась вслед за стеклом.

Я не выпустил из рук горлышко с зазубренными краями. Ублюдок не потерял сознание, но опустился на колени, так и не увидев моего лица. Пребывая в луже водки и стекла, он ещё даже не осознал, что ему сделали. Мне некогда было церемониться, наносить второй удар или рассматривать в темноте кровь, которая резво потекла из его затылка. Я просто драпанул прочь, что есть сил, дабы не напороться на охранника из будки или ещё какого-нибудь чувака в форме.

Когда я пробегал мимо универмага, электронное табло над его вывеской показывало 03:18.

Когда я наконец притормозил, заскочил в круглосуточный магазин и спросил у удивлённой продавщицы, сколько времени, она огляделась в поисках чего-нибудь острого и, пристально смотря мне в глаза, ответила:

– Полчетвёртого.

Я выдохнул что-то типа "Спасибо" и поспешил удалиться на улицу, чтобы не смущать даму своим присутствием.

Главное, не думать о случившемся, пока дыхание и сердечный ритм не нормализуются. Сейчас гораздо полезнее размышлять, куда идти: домой или в участок с повинной.

Вряд ли у меня есть шансы наткнуться на ночной общественный транспорт, а разъезжать на такси - уж простите, я не миллионер. После визита к Алане и последующего посещения бара в карманах и без того пусто.

И тогда я пешком отправился к Оле, выкинув по дороге остатки бутылки. Не знаю,

что меня толкнуло идти именно к ней. В душе мне, конечно, хотелось рассказать о своём крестовом походе в опасную локацию, однако были сомнения, что она погонит поганой метлой ту сволочь, которая позволила себе нахамить ей в такое прекрасное утро. Я просто надеялся, что спустя сутки гнев выветрился настолько, что Оля выслушает меня и, может быть, накормит.

...Я долго стоял перед вымазанной какой-то дрянью и обклеенной объявлениями дверью подъезда. В моей протрезвевшей и отказывающейся признавать свою вину голове прокручивалась сцена визита. К Оле врывается взмыленный идиот и с выпученными глазами орёт что-то про хирургическую смену внешности и побег из страны, а потом она с визгом прогоняет его и звонит в полицию. Нет, слишком пессимистично. Уж кто-кто, а Оля меня выслушать должна. Тем более, я не планировал мести - всё произошедшее со мной, Киреевым и бутылкой вышло спонтанно. Мне вот тут на ум пришла мысль: а вдруг я всё-таки обознался и оприходовал по башке не того Ублюдка?

Трясущимся, как у немощного старика, указательным пальцем я набрал на металлической коробке домофона цифру "29". Из динамика послышались противные, пронзительные гудки: "Би-бип, би-бип". Я зажмурился, моля богов, чтобы эта пискля не разбудила весь дом. Первые этажи уже наверняка в курсе прихода ночного гостя.

– Да?
– бодро отозвался женский голос. Оля явно встала с постели не только что.

– Это Мак.

– Мак? Тот самый Мак? Да ладно?

– Да.

– Какими судьбами?

Не уловив в её тоне негативных эмоций, я сказал:

– Извини. Я наговорил тебе ерунды.

– Ты пришёл извиниться в четыре утра?
– поразилась Оля.
– Ты пьян?

– Чуть-чуть. Но не в этом дело. Я, если честно, не ради извинений пришёл... Мне надо кое-что тебе рассказать.

– Боже, Тролль! А до утра подождать?

– Уже утро, - ляпнул я.

– Господи! Хорошо, что отчима нет. Заходи, дурачок.

Замок разразился ещё более мерзким на слух "пип-пип-пип" и впустил меня в подъезд. Когда я поднялся на четвёртый этаж, то увидел, что Оля, раскрыв входную дверь, стоит на лестничной площадке. Она молча провела меня внутрь квартиры. Я здесь ни разу не был и поэтому осмотрелся. Моему взору предстала просторная комната, где, как сказал бы наш басист, "есть, что украсть". Одна лишь гостиная по площади равнялась всей нашей с мамой квартирке. Полы, как я успел разглядеть, были сделаны из натурального камня и паркетной доски. Стены отделаны деревянными и замшевыми панелями. Центральным элементом комнаты был - вы не поверите - камин. Я вживую увидел настоящий камин! А над ним переливался глянцем экран плазменного телевизора.

– Мак, ты ужа-а-асно выглядишь, - отметила Оля. Её жёлто-зелёные глаза бегло оценивали мой внешний вид.

– Спасибо, - сказал я и повернул голову на свет, исходящий из соседней комнаты. За широким столом из какого-то явно дорогого дерева сидел Рома, неловко положив руки перед собой на столешницу. До сего момента я видел его только на фотографиях, в гламурных фильтрах навороченных фоторедакторов. Нет, в понимании сверстниц он был действительно красив: золотистого оттенка патлы, слащавая морда, причёска аля бэд бой, стройный и пахнущий недешёвым мужским парфюмом. Оля называет брата тамблербой и, по-моему, это не оскорбление. Но сейчас Ромке не помешал бы фильтр в реальной жизни. Думаю, Фотошоп смог бы убрать мешки под глазами и нездоровую бледность, только в мои глаза эта программа не встроена. Я заметил, что парень гораздо худее, чем на последнем фото - скулы готовы были порвать натянутую на них кожу.