Макамы
Шрифт:
— Послушай, ведь ты не прав! Клянусь Аллахом, если бы я наготу твою не прикрыл и грехи твои ото всех не скрыл, ты бы так и остался с голой кожей, не стоял бы сейчас на луковицу похожий! Благодеяние мое ты признай и за двойное укрытие мне воздай: или шубу мою верни, или все про пять зимних «п» объясни.
Он удивленно на меня посмотрел и гнев едва удержать сумел, потом сказал:
— Что касается шубы, то это — вчерашнего дня возвращение или мертвого оживление; что же касается зимних «п» — то, видно, знания твои помутнели и сосуды памяти опустели: ведь я когда-то тебе читал стихи, что Ибн Суккара [181] о зиме написал:
181
Ибн Суккара — Абу-ль-Хасан Мухаммед ибн аль-Хашими (ум. в 995 — слыл одним из остроумнейших поэтов аббасидской эпохи.
Потом он сказал:
— Этот ответ исцеляющий полезнее, чем джильбаб [182] согревающий, и лучше, чем любая обнова, так что иди себе подобру-поздорову.
Расстался я с ним и с шубой своею, к несчастью, и все время дрожал, пока зимнее длилось ненастье.
Перевод А. Долининой
182
Джильбаб — см. примеч. 164 к макаме 23.
Бедуинская макама
(двадцать седьмая)
Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:
— Когда я был юнцом, недавно ушедшим из детства, захотелось мне пожить с бедуинами по соседству: воспринять их характер — гордый, нерабский — и наслушаться речи чисто арабской [183] . И вот, приготовившись к трудам и дорогам длинным, я начал свой путь по горам и долинам. Ревущих купил я, сколько в пустыне надо, и блеющих также — целое стадо [184] .
183
Как указывают биографы, аль-Харири, подобно многим другим арабским филологам, долго жил в пустыне среди кочевых арабов, которые считались хранителями не только древних традиций, но и чистоты арабского языка, поскольку уединенная жизнь бедуинов, среди которых было много поэтов и рассказчиков, исключала влияние на их традиции и язык неарабов — сирийцев, персов, коптов и др.
184
Ревущих купил я… и блеющих… целое стадо… — Здесь Харири употребляет характерные для бедуинской поэзии эпитеты-синонимы для понятий «верблюды» и «овцы». Рассказчик намекает также на то, что он хотел не просто погостить у бедуинов, а прожить среди них долгое время, как истинный кочевник.
У красноречивых нашел я приют — у тех, кто, словно эмиры, привольную жизнь ведут. И стал я жить средь сынов пустыни, не боясь ни забот, ни клыков отныне: бедуины мне лучшие пастбища дали и от вражеских стрел меня защищали.
Как-то лунною ночью зашла далеко обильно дававшая мне молоко. Решил я тотчас отправиться в путь — поскорее сбежавшую вернуть. Схватил я копье и вскочил на коня, и конь галопом понес меня по голой пустыне, по лесистой долине. Но своей верблюдицы я не сыскал, хотя до самой зари скакал. Я прервал ненадолго свою ловитву только для утренней молитвы. Снова потом я в седло вскочил — и снова коня галопом пустил. Увижу след — скачу по нему, холм впереди — на него коня подниму, всадника встречу — расспрошу, но пропажи своей не нахожу, словно спешу к колодцу напиться, а в колодце вода для питья не годится. Приблизился полдень, зной палил, и приугас моих розысков пыл — в такой час и Гайлан [185] свою Мейй забыл. День был тени копья длинней, материнских слез горячей. Решил я от зноя укрыться и немного вздремнуть, прежде чем продолжить свой путь, а не то усталость свалит с коня и смерть неминучая настигнет меня.
185
Гайлан. — Имеется в виду знаменитый поэт-лирик Зу-р-Румма (696—735), во многих стихах воспевший свою возлюбленную Мейй.
Нашел я дерево густое и расположился в тени для постоя: как хорошо — и конь отдохнет, и всадник его до заката соснет! Но вдруг я путника заметил, который, наверное, то же место приметил — и путь свой явно к нему наметил. Вторженье чужого было мне неприятно, и стал я просить Аллаха, чтобы путника он повернул обратно, но потом решил о беглянке его расспросить — вдруг укажет он путеводную нить…
Когда ж подошел он ко мне поближе, я пригляделся — и с радостью вижу: сам шейх ас-Серуджи предо мной — с дорожной котомкою за спиной! И так он со мной приветлив был, что я о пропаже своей забыл: стал расспрашивать, как идут у него дела и какая судьба сюда его привела. Старец и глазом не моргнул — тут же в ответ стихи затянул:
Если хочешь узнать о моей ты судьбе, ОкажуПотом Абу Зейд поднял взор на меня и задал вопрос:
— Неспроста отрезал Касир свой нос? [186]
И тут я знакомцу рассказал, сколько из-за вчерашней беглянки перестрадал. А он мне в ответ:
— Что пропало, о том и печали нет! Не ищи того, что потоком времени смыло, не гляди на то, что в этом потоке уплыло, пусть это даже золото было. С тем навек простись, что из рук ушло, чтоб оно твое сердце всю жизнь не жгло, даже если ушедший — твой брат родной или душе твоей друг дорогой.
186
Неспроста отрезал Касир свой нос? — Намек на легенду о гибели пальмирской царицы Зеббы (Зенобии), обманутой Касиром, слугой ее врага Амра. Касир, отрезав себе пос и уши, явился к Зеббе, пожаловался на хозяина, будто бы изуродовавшего его без вины, и попросился к ней на службу. Войдя в доверие к Зеббе, он впустил в ее крепость вражеское войско, и все защитники крепости были перебиты. Абу Зейд намекает, что аль-Харис должен иметь вескую причину, чтобы очутиться в столь незавидном положении.
Потом он спросил меня:
— Не пора ли нашу беседу прервать и немного поспать? Тела наши валит с ног усталость, но ничто так не снимет телесную вялость, как полуденный сон в разгаре лета, — давно испытано средство это.
Я ответил:
— Если хочешь спать, я не буду тебе мешать.
Улегся он, ноги протянул и словно бы сразу крепко уснул. Я же стоянку решил охранять и на локоть оперся, чтобы случайно не задремать. Но едва язык мой бездействовать стал, как и меня крепкий сон сковал.
Поднялся я с земляной постели, когда уже звезды ярко блестели. Абу Зейда рядом я не нашел, да и мой оседланный с ним ушел… Как Якуб [187] о сыне, я горевал и, словно Набига [188] , в печали не спал. Я остаток ночи безмолвно сидел и с великой тоскою на звезды глядел. Все думал о том, как я вернусь, как я пешим домой доберусь. Когда улыбкой восток озарился, в пустынной степи верховой появился. Я несколько раз рукой ему махнул, давая знак, чтоб он ко мне свернул, но он пренебрег моим желаньем, усилив стократ мои страданья, — проехал важно в отдаленье, убив меня стрелою презренья. Но я поспешил за ним бегом: хотел, чтоб он взял меня вторым седоком. Его спесивость я стерпеть был готов, лишь бы вновь обрести желанный кров.
187
Якуб — библейский Иаков, имя которого не раз упоминается а Коране. Здесь намек на 12-ю суру, излагающую вариант истории Иосифа (Юсуфа), проданного братьями в рабство.
188
Набига — известный арабский поэт второй половины VI — начала VII в. Здесь намек на одно из самых знаменитых стихотворений этого поэта, начинающееся словами: «Предоставь меня, Умейма, удручающей меня заботе и тягостной для меня ночи, звезды которой движутся так медленно!»
Устал я, но всадника все же догнал — что же при этом увидал: он сидит на моей верблюдице ходкой: моя потеря — его находка! Я тотчас с горба его столкнул и руку к уздечке протянул. И сказал:
— Хозяин этой верблюдицы — я. Я ищу ее, это — пропажа моя! Молоко, что из вымени ее бежит, и потомство — все мне принадлежит! Жадным, как Ашаб [189] , не будь: только мне и себе затруднишь ты путь…
Но человек стал то нагло кричать, то унижаться, то наскакивать, то защищаться. Он то, как лев, на меня нападал, то, как собака, хвостом вилял.
189
Ашаб — неразумно жадный житель Медины, имя которого вошло в пословицу.