Макорин жених

Суфтин Георгий Иванович

самом разе заманчиво научиться. Только не лежит душа к этому белоглазому уговорщику.

Чего-то в его словах есть тухловатое, вроде дохлой кошкой припахивает. Претит душе.

– М-да, оно так, – тянул Егор, внимательно рассматривая рыбий позвоночник.

Ефим Маркович не давал ему одуматься, ворковал и ворковал вкрадчивым медовым

голосом.

– На лесозаготовках надо сгибаться и сгибаться, чтобы заробить какой грош. И спи, где

попало, и ешь, что подвернется.

В грязи да беспокойстве. А тут бы дома, в покое, на своей

воле... На первых порах со мной, а потом, даст бог, сам дело поведешь. Со всей округи кожи

пойдут, нам с тобой сырья хватит. Сперва на давальческом посидим, а там видно будет,

может, и скупку заведем... По рукам, что ли?

Бережной встал из-за стола, затоптался на месте, для чего-то пригладил ладонью волосы

на голове, поискал глазами шапку.

– Благодарствую на угощенье. Ко мне гостите. Отпотчую, чем богат... Прощайте-ко...

Он надел шапку, согнулся под полатями и нырнул в дверь.

2

Когда Егор захлопнул дверь, Платонида погрозила ему вслед костлявым кулаком.

– Балда, так балда и есть. Не сваришь ты с ним каши, Ефимушко. В кого только уродился

рыхляк такой. Пущай ломает загривок в лесу, ежели не хочет мёд ковшом хлебать. И правду

бают: шеей бык, а умом телёнок. Зря ты ему планты свои открыл...

– Ничего, не болтун он. А помаленьку да потихоньку, с богом со Христом обстругаем,

станет мягким, как юфть. Такие тяжкодумы лучше поддаются обработке, только с ними

исподволь надо, не сразу. .

Ефим Маркович аккуратно положил верхнюю корку пирога на старое место, собрал на

столе крошки, с ладони кинул в рот, перекрестился на лампаду, вздохнул:

– Прости меня грешного, спасе милостивый...

Ушел в боковушку, где мокли в деревянном чане кожи, распуская вокруг такую

кислятину, что с непривычки не передохнешь. Ефиму Марковичу этот дух нипочем, он к

нему привычен. Только тогда и взыграла Ефимова душа, как пахнуло кислой кожей из

боковушки. А до того она скорбела и сохла с тех пор, как довелось Ефиму Марковичу

раскидать, разворошить старое отцовское кожевенное заведение и уехать подальше от

родных мест, поступить на службу приёмщиком акционерного общества «Союзпушнина» и

сидеть тихо-мирно, не поднимая головы. Ныне, придя к Платониде в дом, женившись на её

перезрелой дочери Мусеньке, Ефим почуял, что можно вернуться на старую дорогу. Угол

здесь дальний, место тихое, глуховатое, удобнее такого места не найдешь. Да и теща

оказалась прямо клад: толковая, хитрая, расторопная. Она с полвзгляда поняла Ефима

Марковича,

исподволь, незаметно выпытала, сама намекнула, чем заняться и какую линию

гнуть.

Платонида походила по избе, убрала пирог, вымыла стопки, сняла нагар с фитиля

лампадки, посидела в горнице. Всё размышляла, как лучше подступиться к Егору. Надо его

взять в руки, надо. От такого увальня, ежели с ним умело справиться, прав Ефимушко, будет

польза. Да и родственник всё же, хоть и седьмая вода на киселе. В случае будут придираться

– это тоже козырь. Да через него, может, и молокососа Митюшку удастся прищемить, а то

парень вовсе отбился от рук. Статочное ли дело – родители с мальчишкой не могут

справиться. Ну, к старым да почтенным уважения не стало, куда денешься, время такое. Но и

на бога руку поднимают, святых не признают, над божьим именем озоруют. И этот сопляк

Митюшка туда же. Надо его взять на притужальник...

Открыв дверь в боковушку, Платонида поморщилась. К кожевенному духу она никак не

может привыкнуть. Пересилила себя, спустилась по скрипучей лесенке.

– Не откладывай, Ефимушко, уговори Егорка-то. Нужен он нам будет со всех сторон. Не

тяни, а то уедет опять на лесозаготовки, не повернешь его...

3

Егор ушивал валенки. Из старых обрезков кожи он подбирал запятники, обсоюзку.

Лоскутки были разные – и черные, и желтые, и хромовые, и русской кожи, пропитанные

дегтем. За этим занятием его застал Ефим Маркович. Егор застеснялся, отложил валенок в

угол, чтоб не видно было, занялся цигаркой. От Ефима и это не укрылось. Он с нарочитым

интересом взял отложенный валенок и стал рассматривать Егорове мастерство.

– Ловкие у тебя руки, Егор Павлович. Ишь, как навострился: из дерьма козульку

стряпаешь. Да, довели мужичков до ручки, нечем катанки подшить.

Егор закашлялся от чрезмерной затяжки, повернулся лицом от света.

– Валенки-то барахло, выбросить бы их надо, да я думаю: в лесу еще потаскаю в

оттепель, не что и надо...

– В оттепель, конечно, – согласился Ефим. – Да ты зря-ко мне не придешь, свой ведь... У

меня есть кожа, добрая. Не только на обсоюзку, вовсе сказать, я бы тебе на полные калоши

дал. И подошвенная имеется. Вот погоди-ко, я схожу.

Не дав Егору слова произнести, он юркнул за дверь и через две минуты возвратился со

свертком.

– На-ко, соседушко, чего нам считаться, свои люди...

Он развернул сверток. Мягкий, хорошо выделанный товар скрипел под пальцами. Среди