Макорин жених
Шрифт:
усилия оторвал её от сена и, путаясь в сугробе, заворотил сани обратно. Лошадь поплелась
неохотно, с сожалением оглядываясь на оставленный стог, мотая головой, будто укоряя: экие
несознательные люди! Столько хорошего сена, а приходится оставлять...
Синяков почувствовал, что продрог, поднял воротник. Под скрип саней ему стало
дрематься. Вспомнился почему-то Васька Белый. Вот он, кончив свою смену на посту у
склада, передаёт ружьишко сменщику и идет
лесопункта:
– Как сегодня план, товарищ Синяков?
Синяков отвечает тяжелым словом. Он видит, будто Васька крякает, светясь лицом.
Иван Иванович слегка подтыкает локтем своего спутника.
– Эк и горазд ты на слова, Федор Иванович...
Синяков во сне старается глубже зарыться в сено.
Глава вторая
ТРУДНЫЕ ГОДЫ
1
Горит маленькая лампа на Макорином столе. В разрисованное морозом окно легонько
постукивает лапчатой веткой сосна. Шум ветра доносится с улицы. На стене мирно тикают
веселые ходики. Взгляни на них, Макора, уж поздно, пора на покой! Она склонилась над
маленьким листочком, бережно расправляет сгибы на нём, читает-перечитывает, может быть,
десятый раз. Шепчет Макора: «Спасибо тебе, Митюша, хоть ты утешаешь, находишь
душевные слова. Как ты понимаешь всё, будто здесь, рядом со мной... Всё видишь и всё
знаешь...» Слезы льются из глаз. Разве их удержишь?
Иногда соседки-солдатки завидуют Макоре: ей что! Одна голова не бедна, а бедна, так
одна. Не страдает её сердце, не болит душа, как у них, солдаток, денно и нощно думающих о
своих мужьях-фронтовиках. У Макоры нет на фронте мужа, ей легко. А легче ли ей, знать бы
вам, бабоньки. Трудно вам, если не получаете долго письма. А сколь труднее ей, когда она
давно-давно не видала корявых строк на свернутом треугольником листке. Где он? Что с
ним? И поделиться горем она не может ни с кем. Смешно горевать о чужом муже! А та,
законная жена, не горюет, нет. Не одна весть приходила из Сосновки о веселой жизни
Парани. Будто ножом по сердцу резали эти вести. Ведь может быть и так, что письма-
треугольнички потому не идут к Макоре, что они идут к той, законной. Будь так, Макора
нашла бы в себе силы унять чувства, если б знала, что Параня верна мужу, страдает о нём,
ждет его. А каково же знать, что та обманывает его, открыто насмехается над ним, гульбой и
бесчинством позорит его имя...
2
Пришла Машенька, расстроенная, взволнованная.
– Макора Тихоновна, простите, я вам помешаю... Но знаете, не могу утерпеть.
улице, слышу в домишке детский крик. Остановилась, прислушалась – кричат неимоверно.
Решила зайти. И вот трое их, старшему не больше шести, младшему – года три, сидят в
темноте, в холоде, забрались на печку и воют. Спрашиваю, где мать. Говорят, из лесу не
приходила ещё. Еда, что была оставлена с утра, давным-давно съедена, весь день ребята
голодные. Шалили – разбили стекло в раме. Кое-как заткнули отверстие тряпьем, по комнате
всё равно ходит ветер. И печка остыла, не греет. Неужели нельзя, Макора Тихоновна, детский
садик оборудовать?
– Садик-то есть, да не вмещает всех.
– Дорогая Макора Тихоновна, давайте поищем возможности расширить садик или
устроить новый. Посмотрели бы вы, сердце не выдерживает.
Макора встала, положила руки на Машины плечи.
– Хорошее у вас, Машенька, сердце. Оно и не должно выдерживать. Подумаем. Наверно,
сумеем что-нибудь сообразить...
Маша успокоилась. Разделась, стала хлопотать у примуса. А сама всё рассказывала и
рассказывала, у кого она сегодня побывала, с кем поговорила. Старушке помогла добиться
пособия за пропавшего без вести сына, выпросила в магазине валенки для ребят солдаток:
сидят дома, в школу не в чем ходить. Около столовой субботник устроила.
– Субботник? Что за субботник?
– Да занесло двор снегом, пройти невозможно. И никому дела нет. Помои выносят на
крыльцо и прямо в сугробы выливают. Думаю, что же будет весной? А тут идет в столовую
группа женщин. Вязнут в сугробах, смеются и поругиваются. Я говорю: «Товарищи, такой
закон вышел: кто хочет пообедать, тот должен пятнадцать лопат снегу со двора выкинуть.
Давайте поработаем». Они отговариваются: «Лопат нет». Я приметила Дуню Петялину, знаю
её, бойкая и общественная. «Слетай-ка, – говорю, – Евдокия, к завхозу за лопатами, а мы
пока теми, что тут найдем». Заведующая столовой (видать, задело её за живое) вышла,
благодарила, оправдывалась. И нашим субботницам по лишней порции киселя на третье
дала. Ничего, вкусный кисель...
Щебеча, Машенька вдруг заметила, что Макора, хотя и слушает, а вид у неё неважный,
да, кажется, недавно и плакала. Маша оборвала щебет.
– У вас горе, Макора Тихоновна? Простите, а я так бесцеремонно.
– Что вы, Машенька! С вами всякое горе легче... Я не хочу от вас скрывать, вижу, что вы
славная, светлая...
И Макора поведала о своих горестях и печалях, о неудачной своей любви... У Маши