Макс
Шрифт:
Как бы то ни было, я писал… да, теперь уже писал ее, пьесу, писал ее дальше, переписывал и переделывал ее, разумеется, не без сожаления, конечно, но все-таки упрощая ее, приспосабливая ее для театра, и вводя в нее, в самом деле, добавочные, к моей истории не имеющие отношения мотивы, растягивавшие и замедлявшие действие… и еще несколько раз встречался, я помню, с Сергеем Сергеевичем; и еще раза два (в театре, после спектакля; у меня дома…) читал ему некие куски и отрывки; и он всякий раз говорил со мной так, как будто он и в самом деле собирался ставить ее, эту пьесу, в театре; я же еще упорствовал, и пытался убедить его, уверить себя, что ни о какой постановке и речи не может быть.
— Давайте, — сказал он мне как-то (в начале весны; мы шли, я помню, по улице; был — я помню — один из тех печальных, сумрачных, пасмурных, почти совершенных в своей печали, тихой моросью и задумчивой влагой окутанных дней, какие только в начале весны и бывают…). —
Мне этого очень, конечно, хотелось.
— Конечно. Конечно. Но… поймите меня правильно…
— Мне кажется, я понимаю вас. Вам жаль ваших видений. Вы хотели бы раз и навсегда отделить их от всякой… как вы выражаетесь… жизни. Но, во-первых, они не утратят своей абстрактности; за это я вам ручаюсь. А во-вторых… подумайте, подумайте, какая возможность… разыграть вовне и осуществить наяву ваши… как, опять-таки, вы выражаетесь… я, кстати, ничего еще не знаю о них… дальние замыслы, тайные помыслы. Незримое сделать видимым, неощутимое — осязаемым. Ведь и сама ваша пьеса об этом.
— Не только пьеса, — сказал — или, может быть, не сказал я.
И я все чаще и чаще думал о ней, разумеется, об этой (так думал я, может быть…) единственной и ни с чем не сравнимой возможности, — об этом совмещении неких противоположностей, — об этом осуществлении, в самой жизни, иначе направленного, — об этом, если угодно, обратном воздействии некоего отрицания на некое утверждение… чем чаще я думал о ней, тем более удивительной казалась мне такая возможность; я смеялся, вдруг, сам с собою.
С Максом же (истинным героем моей истории: если это история…) — с Максом же (по крайней мере: зимою…) я уже не заговаривал и не пытался заговорить о моих… да, все более удивительных помыслах; мы виделись с ним по-прежнему; я приходил к нему; там, в его комнате, плывущей над городом, ни о чем подобном не могло быть, конечно, и речи.
40
Еще месяц, еще полтора месяца, может быть, прожил он в своей комнате, плывущей над городом, в беде и отчаянии: оно же, как выяснилось, отчаянием и было и не было, — еще месяц, следовательно (еще полтора месяца, может быть…), прожил он с тайной надеждой, в тайной надежде на что-то… совсем иное, имеющее возникнуть — не возникавшее; лишь изредка, может быть, всякий раз неожиданно, на повороте какой-нибудь мысли, по-ночному отчетливой, в глубине привычных противоречий, ощущал он в себе как бы отзвук того действительного отчаяния, того безразличия к своей жизни и к себе самому, которое испытал он однажды и которое, отзываясь в нем, по-прежнему, пусть ненадолго, примиряло его с его собственной жизнью (уже не имевшей значения…), с ним же самим, Максом (почти исчезавшим: в мгновенной — как вдох или выдох — всякий раз неожиданно раскрывавшейся в нем пустоте…), — и тут же вновь, разумеется, покидало его; и все опять начиналось сначала; все кружилось, все путалось; вновь прояснялось; и были, значит, по-прежнему, эти бесконечные, бессонные, удивительно быстро пролетавшие ночи; эти темные, кое-как проходившие дни; эти мучительные, тревожные, бесконечно долго тянувшиеся вечера — в один из которых, не выдержав, с тоской и горечью, с тайной… совсем тайной, может быть, радостью принимая свое поражение, Макс (через месяц, через полтора месяца, может быть…) подошел, наконец, к телефону (в прихожей, под зеркалом…) — и еще минуту помедлив, с внезапной решимостью — не решаясь, решившись — позвонил, наконец, Сергею Сергеевичу, устроителю, режиссеру: если (сказал он…) — если предложение ваше все еще в силе… вот так (думаю я теперь…) — вот так, раскачиваясь (между выходом в мир и уходом в себя…), то устремляясь вперед, то поворачивая обратно, — вот так и движется наша жизнь — куда-то.
— А я знал, что вы позвоните. Да, предложение мое все еще в силе. Приходите в театр… ну, скажем, завтра, часов в десять.
— Утра?
— Разумеется.
— Хорошо, — сказал Макс, — я приду.
И повесив трубку, увидел, в зеркале, над телефоном, свое собственное, ничуть не изменившееся лицо; и этот последний вечер прошел, наверное: почти как обычно; и эта последняя ночь прошла, пролетела: почти так же, наверное, как проходили, как пролетали все его ночи; и только под утро, когда, за окном и за шторами, уже почти рассвело, и кричали птицы, и дворники уже сгребали лопатами — последний, может быть, снег, он заснул — и тут же проснулся; и уже надо было вставать; и с той мучительной скованностью: в движеньях и в мыслях, какая почти всегда бывает после бессонной, полубессонной ночи, и сменяется, почти всегда, возбуждением, столь же мучительным, он встал, в самом деле, оделся, и выпил кофе на кухне, и посмотрел на часы, и подумал, что он опаздывает, — но все-таки еще постоял у окна: как обычно, и в последний раз, на реке, увидел, быть может, последние, навсегда уплывавшие льдины.
— Ну
Он спешил, он опаздывал; уже на улице закурил он, наверное, сигарету; с внезапной, забытой легкостью догнал подошедший троллейбус; переехал через мост; свернул в переулок; вновь посмотрел на часы.
Был весенний, влажный, в просветах и проблесках (лужах, облаках, отражениях, сквозняках и скважинах…) день; стекла машин, окна домов загорались, вспыхивали на солнце; тяжелые капли, стекая с карнизов, с гулким отзвуком падали на асфальт.
Уже очень и очень давно не выходил он так рано на улицу; уже очень и очень давно — никуда не опаздывал, никуда не спешил.
Площадь? — Нет, площадь не изменилась: угол одного дома, торец, стена третьего; и в окнах театра — те же (такие же…) раскрашенные объявления, черно-белые фотографии; и так же пусто в фойе, темно в зале; и те же черные окна, фанерные кресла; и так же — как некогда — в коридоре, на втором этаже, встретил он Лизу (он чуть-чуть страшился этой встречи, пожалуй; Лиза же, улыбнувшись, приблизившись, выступив из собственных своих очертаний, нежно и весело пожала ему руку, подержала ее в своей — я все уже знаю — выпустила, тряхнула волосами, исчезла…); и в пятиугольной — как некогда — комнате Сергея Сергеевича обнаружил он, помимо самого Сергея Сергеевича (сидевшего за столом…) — Марию Львовну (стоявшую у окна, внимательными и смеющимися глазами посмотревшую на него…); и тут же почувствовал, разумеется, лиловый, фиолетовый запах ее духов; и тотчас же, вслед за ним, Максом, вошел в комнату Фридрих (всплеснувший руками, раскрывший объятия…).
— Неужели Макс?
— Да, действительно, Макс, — сказала Мария Львовна, вновь, как некогда, вытянутой ладонью поворачивая его к свету. — А ведь обещали не пропадать больше, помните?
— Помню, помню, конечно…
И он все это, действительно, помнил, и вновь все это — вспоминал. Но лишь теперь, может быть, — с возвращением: сказала Мария Львовна — лишь теперь, может быть, почувствовал он, как давно это было, как давно и как долго не бывал он — в театре; лишь теперь, может быть, возвращаясь — уже возвратившись — в театр, а значит, и в некую (так думаю я теперь, в свою очередь…) — ему, Максу, отчасти уже знакомую, тут же и со всех сторон его, Макса, обступившую жизнь (вошел Перов; вошла, вслед за ним, Лиза; Юля; еще, может быть, кто-то — из уже виденных, им, т. е. Максом, на сцене и на занятиях — в так называемой студии — совсем молодых, по большей части, людей: упомянем, сразу же, некоего Диму, некую Аню: я — живущий теперь здесь, поворачивая обратно — знал их, кажется, всех, но, разумеется, не так хорошо, как знал их — как узнал их, в конце концов, Макс…) — лишь теперь, может быть, вновь, как некогда, отдаваясь (почти отдаваясь…) ей, этой жизни, и значит, вновь, как некогда, теряя (почти теряя…) себя из виду (на половину одиннадцатого назначена была репетиция — нет, не на сцене, здесь, в пятиугольной комнате, у Сергея Сергеевича…) — и все-таки еще не совсем совпадая с ней, может быть, — вдруг, посреди репетиции (в которой он, разумеется, не участвовал…), выпадая из нее, все вспоминая, — лишь теперь, может быть, увидел он, каким долгим было отчаяние, как долго длилась беда: нет, думал он, нет, не четыре, и даже не четыре с половиною месяца… лишь теперь, следовательно, увидел, — измерил, — измерял он, сидя на репетиции, глубину и резкость разрыва — со всем предшествующим и всем предыдущим: с той весной, например — прошлой? — неужели прошлой? — да, прошлой весною, когда он, Макс, если не каждый, то почти каждый день бывал здесь, в театре, с той осенью, когда он впервые здесь оказался…
Он узнавал — он не узнавал этой жизни, столь, когда-то, знакомой; слишком далеко он был — еще вчера вечером; он отвык от нее — от всякой жизни, быть может.
Что же, он очень быстро снова привык к ней; вдруг, в конце репетиции, вошел — в пятиугольную комнату — Володя (помощник Сергея Сергеевича, уже, некогда, упомянутый мною: молодой человек — я почти не знал его — с беспокойным глазами и короткими усиками…), каковому Сергей Сергеевич и поручил Макса (он так и выразился: поручаю вам Макса: сказал он…); тот же, т. е. Володя, предложил ему, т. е. Максу, в первую очередь — пообедать: что они и сделали (вместе с Юлей: репетиция кончилась…) — в том самом… да, в том самом кафе, у метро, где он, Макс, обедал некогда с Фридрихом.
— Работы у тебя будет немного… ничего, что я говорю тебе ты?
— Пожалуйста, как угодно.
— Ну вот… подменишь меня при случае… просто все заняты, а ты ведь пока свободен…
— Да, до осени.
— Я тоже буду говорить тебе ты, — сказала Юля, вдруг рассмеявшись. — У нас вообще так принято.
— Как угодно, пожалуйста.
— В таком случае, — (опять рассмеявшись…) — передай мне, будь так любезен, меню.
— А помните… помнишь, — сказал ей Макс, — как мы разыгрывали с тобой одну сцену… год назад… прошлой весною… как если бы я пришел к тебе в гости…