Макс

Макушинский Алексей Анатольевич

Я тоже рассмеялся, конечно, в ответ. Я опять был: почти счастлив, конечно.

Да, так что же делать? — говорил, тем временем, Сергей Сергеевич (устроитель и режиссер…). Макс, следовательно; ну что же… Да, опять-таки… да, он подумает… Фридрих?.. Нет, он вообще не говорил еще с Фридрихом… не беспокойтесь…

Он держал, я помню, в руке, и подбрасывал, и ловил, и снова подбрасывал: пятикопеечную (таковою, думаю я теперь, была — и есть, наверное — плата: за вход в метро, за спуск вниз…) — в отсвете фонаря взлетавшую, блестевшую, падавшую монету…

— А теперь скажите мне… на прощание… Чего же вы все-таки ждете… от всего этого?

— Не знаю. А вы?

— А что я? — сказал он. — Для меня это просто… новый спектакль… что бы вы там ни думали. Спектакль… по весьма странной, разумеется, пьесе… но в конце концов… только спектакль. А вот для вас…

— Не знаю, — сказал я. — Но чего-то… чего-то я, разумеется, жду.

44

А между тем, опять-таки, он, Макс, не выдерживая ожидания, волнения, не в силах справиться с беспокойством, тревогой, — Макс, отпросившись (как он сам сказал мне…) у Сергея Сергеевича (Сергей Сергеевич, показалось ему, отпустил его почти с радостью: поезжайте, почему бы и нет?.. а я пока

подумаю… кое о чем…) — Макс, короче, отпросившись у Сергея Сергеевича (уже начинался сентябрь…), уехал, на два или три дня, может быть, в тот, уже давным-давно отмеченный мною на карте, — утративший свое название, но зато сохранивший, почти сохранивший свой облик, а значит, и свои названия (названия улиц, садов и набережных…) — в тот совсем иной город, короче, где он несколько лет не бывал и куда ему так хотелось поехать: зимою. И вот, значит, снова (как год назад, например…): бессонная, в поезде, ночь; душное купе; верхняя полка; и так же, наверное, проплывали за окном пустынные станции, полустанки; и далекие, где-то огни; и шлагбаум (будка, фары, флажок…); и он так же прислушивался, наверное, к дребезжанию, дрожанию чего-то, к голосам, шагам в коридоре… утром, по еще почти безлюдному Невскому (Литейный, Фонтанка, Гостиный двор сбывались: как сбываются ожидания, предчувствия или надежды…) дошел, ни о чем в отдельности, должно быть, не думая, до Казанского (с его колоннадой…) собора; спустился в метро; переехал на Петроградскую сторону (знакомые, у которых он всегда останавливался, жили, как сказано, на Большом — с Большим проспектом Васильевского острова его не следует путать — проспекте…); и на другой, предположим — холодный и ясный, прозрачный и солнечный — день прошел, должно быть, по своему излюбленному, когда-то, маршруту: вдоль Екатерининского канала, через Михайловский парк (особенно им любимый; он присел, наверное, на какую-нибудь, в боковой аллее, скамейку — пятна солнца на темной земле, желтые листья, зеленая, яркая, еще совсем летняя трава на лугу, за деревьями — выкурил сигарету…), через Марсово поле, мимо Летнего сада — на набережную, по набережной — в сторону Зимнего, оттуда, по Дворцовому мосту — на Васильевский остров, к Ростральным колоннам, на Стрелку. И стоя там, на Стрелке, у самой воды (набегавшей, ложившейся на ступени…), глядя на воду, Петропавловскую крепость, фасады дворцов, вдруг, может быть, успокоился, и как будто вспомнив свое отчаяние (действительное отчаяние…), вновь подумал, должно быть, что все это… все это… никакого значения не имеет, что ему даже все равно, сыграет или не сыграет он… некую роль, но что именно потому он все-таки должен ее сыграть, или, если угодно, что именно потому он, наверное, может сыграть ее… на сцене, в театре.

45

И когда он возвратился в Москву, Макс (в этот огромный, вновь и снова, невероятный, самый странный на свете город…) — уже была, в этом городе, осень: осень, отчасти похожая, может быть, на ту, какую-то, с ее блужданиями, открытиями, бесконечно-далекую: не столь, может быть, но все же весьма, весьма ветреная.

Ветер, следовательно, ветер и снова ветер набрасывался на город (огромный, еще раз, таинственный…), и вновь гонял по улицам листья, мусор, обрывки газет, и даже самые невнимательные из горожан, самые прохожие из прохожих вновь, как некогда, застигнутые врасплох, замирали, не в силах справиться с изумлением. Но он, Макс, возвратившись в Москву, уже не бродил, как прежде, по улицам; он сошел с поезда, доехал до дому на такси — и в тот же день отправился, конечно, в театр (на маленькой площади…), где, не без некоторой, должно быть, торжественности, Сергей Сергеевич (устроитель и режиссер…) объявил ему о своем окончательном, принятом, сообщил он, после весьма продолжительных совещаний с Перовым, с Марией Львовной (и тот, и другая высказывались, в конце концов, в его пользу…), положительном — нет, правда? — да, правда — решении (все это… чистейшая авантюра, конечно… но в общем… попробуйте… вдруг что-то у вас и получится…); Перов, вечером, поздравил его; Мария Львовна, поздравив, поцеловала; Лиза, разумеется, тоже; Фридрих… Фридрих, погрозив ему пальцем, состроив гримасу зависти, ярости, ревности, в конце концов рассмеялся, хлопнул его по плечу (ладно, ладно… все в порядке, я знал, что так будет…); и через несколько дней начались, действительно, репетиции — еще не в зале, не на сцене — в пятиугольной комнате, у Сергея Сергеевича. А между тем, год (почти год…) свободы, в свое время полученный им, то есть Максом, у неописуемо-ненавистного, — закончился, пролетел, завершился; он снова должен был платить свою дань — и снова думал, конечно, о том, чтобы все, просто-напросто, бросить; он боялся, как сказано, армии (нарушим, снова, запрет…); он мог бы, конечно — нарушим еще один — попробовать освободиться и от нее, разыграв, к примеру, какое-нибудь, телесное или (что проще…) душевное заболевание: и в том, и в другом случае это потребовало бы усилий, весьма значительных, времени, которого было жаль; он решил посоветоваться с Сергеем Сергеевичем (устроителем, режиссером…).

— Сколько лет вам осталось?

— Два года.

— Ну так что ж… доучитесь. Не связывайтесь с больницами, комиссиями… всей этой мерзостью. Два года… подумаешь… что такое два года…

— Да, но… театр…

Сергей Сергеевич вдруг рассмеялся.

— Вы что, не можете прогулять свои лекции?..

И в конце концов, после некоторых колебаний последовав полученному совету, и значит вновь посещая свое, если угодно, учебное — если угодно и скажем так — заведение, и вновь, как прежде — хотя и с тайным по-прежнему, постыдным по-прежнему, но теперь уже не столь острым, может быть, страхом (не выгонят ли его, в самом деле…) прогуливая свои лекции, — понимая, что, в общем, не выгонят, — и, в общем, уже почти не замечая, стараясь не замечать их, — не придавая значения, не обращая внимания, — уже, в общем, доучиваясь, — домучиваясь: сказал он мне как-то, — и большую часть времени, проводя, конечно, в театре, — на репетициях: уже начавшихся, на занятиях, с Перовым, с Марией Львовной: продолжавшихся, конечно, по-прежнему, — он, Макс… нет, он уже не бродил в ту осень по городу: и только, может быть, изредка, не выдерживая тревоги, вновь, конечно же, его охватившей, не в силах справиться с изумленьем, волненьем, нараставшим, как будто сгущавшимся в нем, ощущением близости к чему-то решающему… вот-вот имеющему случиться, сворачивал вдруг в какой-нибудь — по дороге в театр, из театра домой — знакомый и наизусть знакомый ему переулок, и все вдруг вспомнив, между вдохом и выдохом, смотрел, как некогда и как будто впервые,

на летевшие по ветру листья, обрывки газет, облаков… выходил на бульвар, останавливался.

Зато я сам, я очень хорошо это помню, — я: живущий теперь здесь, поворачивая обратно, — а я тоже, конечно, платил свою дань: ненавистно-неописуемому, и тоже (всего лишь год оставалось мне — доучиться…) посещал свое, тоже, учебное — тоже и так сказать — заведение, — и весьма много времени проводил, конечно, в театре (на маленькой площади…) — я очень часто и очень подолгу, вышагивая волнение, нараставшее и сгущавшееся во мне, бродил в ту осень по улицам (переулкам, бульварам…); в иные дни, возвращаясь, например, из театра и уже почти дойдя до дому, шел, не в силах остановиться, не сворачивая в проход, по улице, дальше — мимо красной, кирпичной стены — мимо арки и башенки, — и выходил, к примеру, на тот, так скажем, третий (откуда, сверху, в какой-нибудь ясный, солнечный — выцветший на ветру, вместе с листьями, облаками летевший куда-то — день, виден был — нет, конечно, не весь — почти весь, может быть, город: крыши и купола…) — выходил и на какой-нибудь четвертый, пятый, если угодно, еще ни разу, кажется, не упомянутый мною бульвар, — на какой-нибудь, обнесенный забором пустырь, — и в каком-нибудь дворе, наконец, присев на скамейку, все снова и снова думал о случившемся с нами, застигнутый — случившимся с нами, имеющим случиться с нами — врасплох, не в силах справиться с изумлением.

В самом деле: что это было? Время течет медленно (так писал я когда-то: в начале…). Но (так думаю я теперь…) — но бывают — что же? мгновения? — нет, конечно, отрезки, периоды времени: недели и месяцы — когда оно (время…) вдруг так странно ускоряет свой ход, и с такой решительностью устремляется вдруг к чему-то: еще неведомому, но уже втайне — и даже явно: почти осязаемо, обозримо — откровенно присутствующему, что мы (думаю я…), уже едва поспевая за ним, бежим за ним следом, куда-то, к чему-то, почти не оглядываясь — не успевая, может быть, оглянуться…

А между тем (думаю я…) — и даже ускорив, пугающе-странно, свой ход — оно (время…) — или, что то же, жизнь — остается по-прежнему — или, если угодно, по-прежнему сводится — или, что опять-таки то же, включает в себя по-прежнему — простое чередование: дней и ночей, засыпаний и пробуждений… и я вспоминаю теперь, как, уже вечером, после репетиций, блужданий по городу, я, все-таки и в конце концов, возвращался домой, входил в подъезд, поднимался по лестнице, и там, дома: там были, конечно же — нет, отнюдь не случайные персонажи моей тогдашней (в известном смысле и теперешней…) жизни — звавшие меня ужинать, — и, поужинав, читал я, может быть, что-то, никак не связанное ни с театром, ни, вообще, с моей, уже как бы на грани осуществления стоявшей историей (если это история…) — гасил свет, засыпал, — утром, проснувшись, подходил к окну, отдергивал шторы, — и видел, в окне, тот же двор, ту же арку, — и выходил, одевшись, выпив кофе, на ту же самую улицу… и в общем жил, значит, той же, той же самой, разумеется, жизнью. А между тем (еще и еще раз…) я (и чем дальше, чем быстрее шло время, тем острей, тем отчетливей…) — я чувствовал себя вовлеченным во что-то: в некое, если угодно, устремлявшееся и приближавшее меня к чему-то движение: движение, однако, которое, само по себе, и было, и не было — вновь скажем — жизнью, но посреди привычного окружения, простого чередования (или, если угодно, вопреки: окружению, чередованью…), перерастая его, сходилось и совпадало с чем-то совсем иным (обыкновенно отрицающим — жизнь…) и словно заворачивало за некий край, — некий угол, — некий выступ, если угодно… Так, блуждая по городу (огромному, невероятному…), вдруг и всякий раз неожиданно оказываемся мы в каком-нибудь, не только не похожем на все остальное, на ту улицу, например, по которой мы только что шли, на тот бульвар, с которого мы только что, к примеру, свернули, но как бы не выводимом из всего остального, как бы отменяющем все прочее месте: в каком-нибудь дворике, с круглым, посредине, фонтаном; под каким-нибудь мостом, среди досок и труб; на каком-нибудь (так думал я, например…) пустыре, поросшем травою, с протоптанной — кем-то — тропинкой и, в дальнем углу, одиноким, из ржавой жести, со следами ночного дождя гаражом, где нет, и не может быть, никакой, конечно, машины и где хранится, значит, что-то неведомое или, может быть, ничего уже не хранится… или — и так далее (думал я…) — и так далее, и так далее… я уже сам не понимал, может быть, где я, собственно, нахожусь; я был все еще в жизни — я вдруг оказался в моей, в жизни и наяву разыгрывавшейся истории, внутри ее, вот на этих — в ту пору еще не существовавших, конечно, страницах. И я лишь спрашивал себя, удивляясь, когда же, когда же все это началось (летом? весною?..); и я сам не знал, конечно, когда. Совсем незаметно началось оно, это движение; вдруг оказались мы — в нем. И как будто набирая скорость, набирая, скажем так, крутизну, все быстрей и быстрее, еще раз, подводило оно нас, меня, Макса, к решающему… чему же?

Все быстрей, все быстрее… и очень быстро, я помню, репетиции (разъясненья и разговоры…) в пятиугольной комнате, у Сергея Сергеевича (в самом деле, говорил мне этот последний, если что-то кому-то и надо было бы — объяснять, то прежде всего, разумеется, Максу: Макс же как раз ни в каких объяснениях не нуждался…) сменились репетициями на сцене; и я очень хорошо помню тот день — тот вечер — спектакля не было — когда мы остались в зале втроем, и Сергей Сергеевич впервые предложил Максу — еще не играя — выйти из-за кулис, пройти по сцене, встать перед залом.

— Посмотрим, — сказал он, — как это будет выглядеть.

Еще не было, я помню, ни столика, ни, соответственно, лампы; мы сидели, кажется, в десятом — в девятом, быть может, — ряду.

— Так, — говорил Сергей Сергеевич, — вы появляетесь из глубины сцены, из-за третьей кулисы, слева… нет — справа?

— Справа, — сказал я. — От нас с вами — справа.

— Да, разумеется. Вы идете (к Максу…) так… наискось… да, вот так… хорошо.

Макс остановился на авансцене, в самом центре ее.

— Здесь? — спросил он.

— Нет, отойдите немного в сторону… вправо… или, может быть, влево?

— По-моему, вправо, — сказал я. — От нас с вами — вправо.

— Пожалуй. Вот здесь… вот здесь вы стоите… нет?

Макс, я помню, покрутил головой, повел плечами, приподнялся на носках, опустился.

— Может быть, — сказал он, — чуть ближе к центру… на один шаг… да, вот здесь, например…

— Хорошо, здесь. Заметьте себе эту точку… положите здесь что-нибудь… не надо?.. ну, как хотите… Теперь давайте, еще раз… проведите линию от того места, где вы выходите, до этой точки… пройдите по ней… нет, нет, не выходите на середину… тогда вам придется поворачивать… а вы идите все время прямо… вернее наискось… но по прямой линии… да, вот так… еще раз, давайте…