Малакай и я
Шрифт:
Он помедлил немного, и я приготовилась к его заумному ответу, но вместо него он спросил:
— О чем мы опять спорили? Я уже не уверен, я доказываю или противоречу своей точке зрения. — Я тоже об этом подумала и засмеялась. — Отлично, давай вернемся. Хорошо?
— Ты мой друг и семья, так что можешь поговорить со мной о своих... воспоминаниях. Я не буду судить.
— Все судят.
— Ладно, но я очень мягко. Поэтому рассказывай, что там тебе показалось.
— Я уже тоже забыл.
Я застонала. Он как будто старался не вспоминать.
— Отлично, я тоже могу
— Какого рода вопросы?
— Психотерапевтические вопросы.
— Звучит осуждающе.
— Малакай. — Я глубоко вдохнула. Это было похоже на нескончаемую игру в шахматы, я уже почти чувствовала, как седею.
Он взял кувшин с водой из центра стола и наполнил свой стакан, что само по себе шокировало. — Ну, спрашивай, друг. Но знай, что я не фанат рыданий.
— Не нужно быть фанатом. Просто держи салфетки наготове. Первый вопрос, — я пыталась выдумать начало. У него было так много знаний о разных вещах. Мне было любопытно узнать о нем самом, проникнуть в его голову, — как ты получил этот шрам? Воспоминания вернулись в этот момент?
— Мне было восемь. — Не знаю точно, что за выражение было на моем лице в этот момент. Каким бы оно ни было, это заставило его кивнуть. — Да, я был таким чуть больше двадцати двух лет.
Это же вся моя жизнь.
Он страдал так всю мою жизнь.
— Мой отец был копом в приходе Сент-Джеймс, Луизиана, где по иронии я умер в другой жизни. Он был главным человеком в городе, и все полюбили его после того, как он спас детей из горящей церкви. Все думали, что отец — второе пришествие Христа. Красивый, крепкий представитель закона с любящей женой, над которой он издевался физически, эмоционально и сексуально, и достойным сыном, которого он любил избивать после тяжелого дня геройства. Однажды он использовал пивную бутылку, как биту, а мое лицо — как мяч. Я очнулся через три дня, и ко мне вернулись все воспоминания. И с тех пор он больше не был таким страшным. Я не боялся его. Видел и похуже. Через несколько месяцев мне удалось уговорить маму бросить его, мы сбежали.
— Сожалею, что он был таким. — Мне правда было жаль. Сколько же может страдать человек? — Было больно, когда вернулись воспоминания?
— Нет. — Он помотал головой, словно удивился. — Тогда не было. Я как будто просмотрел кино.
— И что случилось?
— Я переехал в Нью-Йорк с матерью и, думаю, был очень близок к Ли-Мей, где бы она в тот момент ни была, — прошептал он. Обычно, вспоминая о ней, он говорил ее или она, а сейчас он лишь второй раз назвал ее по имени. — Но каждый раз, как это случалось, мать увозила меня в больницу, и вскоре стали накапливаться счета. Поэтому я заставлял себя не думать об этом и старался скрывать свои обмороки. Я делал это ради ее блага, но потом она умерла... покончила с собой, но я уверен, что дедушка уже рассказывал тебе эту часть.
— Рассказывал, но только потому, что я завидовала, помнишь? Я спрашивала, почему ему все время надо тебя видеть. Ты тогда почти уже был подростком. Может, я даже желала
Боги, я была ужасным и завистливым человеком.
— Не надо. Я понимаю. — Он глубоко вздохнул и откинулся на спинку кресла, перед ним стояла теперь уже пустая тарелка. — У тебя ведь никого не было. У меня хотя бы был отец.
— Ты вернулся к этой гниде?
Его лицо пересекла широкая и самая искренняя улыбка, которую я видела.
— Нет. Мы не общались с тех пор, как я уехал из Луизианы. Но Альфред нанял мне адвоката, подал в суд на алименты и угрожал отцу тюрьмой за издевательства. В шестнадцать лет кончился срок опеки. Я жил один в маленькой квартире в Бруклине. Альфред пытался дать мне что-нибудь получше, но я отказывался. Мне не хотелось быть в таком долгу перед ним.
— В долгу... перед ним? Какая-"то бессмыслица. Я думала, что это он был в долгу перед тобой. Он всегда говорил об этом именно так.
Он покачал головой.
— Альфред... моя мать... это не его вина. Он ничего не мог сделать. Она не была пьяной в ночь выступления в роли Фантины в «Отверженных». Ее накачал наркотой какой-то дублер, который считал, что главная роль нечестно досталась неизвестно кому. Моя мать не поняла, что произошло, была так возбуждена и рассержена, что покончила с собой. Альфред не знал об этом, пока одна из актрис не призналась ему в том, что натворила моя мать. Он бы ничего не смог сделать, чтобы остановить ее. Он просто делал свою работу. Альфред — хороший человек. Один из немногих. Хорошие люди не понимают ход мыслей подлецов. Он всю свою жизнь заботился обо мне, пока виновник и остальные, кто знал о произошедшем, продолжали выступать и жить своей жизнью, забывая о прошлом. «Они не убивали ее, она покончила с собой. Они просто валяли дурака. Такое постоянно случается...» Они будут придумывать оправдания до скончания времен, прежде чем возьмут на себя ответственность.
Теперь я понимаю, почему дедушка не позволил мне углубиться в это искусство. Думаю, каждый ребенок в какой-то момент думает, что хочет попасть в кино... но дед всегда осаживал меня. Меня легко расстроить, а еще легче было в детстве, но я интересовалась всем подряд, поэтому просто переключилась на уроки фортепиано и волейбольный клуб.
— Ты не плачешь.
Я заметила, что он пристально смотрит, ожидая моей реакции. Я дотронулась до уголка глаза.
— Кажется, нет.
— То есть ты плачешь только над любовными историями? — поддразнил он.
— Кажется, да.
— Знаешь, когда так отвечает психотерапевт, это несколько сбивает с толку.
Я улыбнулась, положила вилку и оперлась локтями на стол.
— Я друг, помнишь? Но просто с ушами психотерапевта.
Он тоже подался вперед.
— О чем ты думаешь?
— Ни о чем.
— Лгунья, — прошептал он. — Когда ты не разговариваешь, ты думаешь, Oshaberi.
Я застонала и закрыла руками лицо.
— Я страшно не люблю это прозвище.
— А мне нравится.
— Только потому, что никто тебя так не называет.