Мальчик из Ленинграда
Шрифт:
И вот я упросил Садыкова отпускать меня на площадь. Там стоял громкоговоритель, и народ собирался к нему по утрам слушать Москву. Осип Петрович не сразу согласился. Когда же Садыков поручился за меня, дал слово, что я не буду опаздывать на уроки, уступил. Я каждый день бегал на площадь, слушал радио, записывал города, где шли бои, приносил свою сводку Садковый. Я, конечно, гордился тем, что раньше всех в детдоме узнаю военные новости. И правда никогда не опаздывал.
Иногда Садыков сам торопил меня.
— Шпарь, Юлька, — говорил он. — Как там дела под Керчью? Только скоро. Есть?
— Есть! —
Чтобы сократить путь, я всегда перелезал через забор, бежал двориком Ульмасай-апа, соседки Иргашой. Она обычно сидела на пороге дома и вышивала тюбетейки. Я кричал ей: «Якши месис!» — доброго здоровья! Она кивала головой, улыбалась мне.
На площади стоял столб с огромным красным рупором наверху.
Я садился на бетонный мостик, под которым журчала вода, и вместе с другими ждал, когда начнётся передача.
Когда включали Москву, вся площадь бывала полна народу. Все сразу переставали говорить, лишь только в рупоре начинал стучать маятник больших часов. Потом нежные серебряные молоточки отбивали часы, и густой голос диктора говорил на всю площадь:
— Внимание. Говорит Москва. Московское время шесть часов. Начинаем утреннюю передачу последних известий.
Музыка играла боевой марш. И тот же голос отчётливо начинал:
— От Советского Информбюро…
Однажды — это случилось ещё в те дни, когда немцы были близко от Москвы, — настало время передачи, а из рупора неслись одни хрипы и взвизгивания. Я с тревогой глядел на громкоговоритель. Мне стало страшно. Казалось, я слышу, как летает по московским улицам снежный, ледяной ветер. В Москве была ещё ночь. Там ещё не рассвело. Почему радио молчит? Может, над Москвой идёт воздушный бой? Все в бомбоубежищах… А на крышах — зенитчики, на чердаках — посты противопожарные. Небо изрезано лучами прожекторов, и в этой сетке мечутся фашистские самолёты. «Юнкерсы», «Мессершмитты»… Я ждал — вот раздастся грохот, разорвётся фугаска…
Но вместо грохота из рупора послышалось:
— Говорит Ленинград…
Голос был такой далёкий и приглушённый, точно он прилетел с поля боя, вырвался из засады. Потом в рупоре загрохотало, завизжало.
Рядом со мной на мостике сидел бородатый старик с палкой.
— Ленинград! — сказал я ему. — Слышали? Ленинград.
В рупоре слышались вой и визг. Старик ударил палкой по земле и крикнул:
— Ленинград, родина моя! Гитлер ему мешает. Гитлер говорить не даёт!
Я вскочил и сжал кулаки. Фашисты нарочно пускали радиоволны, чтобы наш Ленинград не мог подать голос из блокады. Мне хотелось залезть в горло рупора и рубить немецкие радиоволны, как ядовитых змей. Но из рупора опять вырвались суровые приглушённые слова:
— Мужество… всё население… баррикады… самоотверженно… Город-герой…
У меня в горле застрял ком. Но визг и приглушённый голос — всё стихло. Настала тишина. В тихом рупоре серебряные молоточки отбили часы. Грянул, как всегда, боевой марш, и голос Левитана сказал:
— От Советского… Информ… бюро…
Я рассеянно вынул карандаш и бумагу. Мне казалось, я на крыльях огромной птицы слетал в Ленинград и только что вернулся оттуда. Диктор кончил
— Ты, внучек, тоже наш, ленинградский? — спросил старик.
— Ленинградский.
— Ну, значит, земляки. Письма оттуда получаешь?
Я отрицательно покачал головой.
— И мне не пишут, — сказал старик. — У меня там три сына. Защита наша. Три лейтенанта. А живы ли? Хочу опять в военкомат зайти. Справиться.
Я пошёл со стариком по площади в ту сторону, где виднелось здание военкомата. Я уже был там два раза, с тех пор как в детдоме поселился. Через военкомат я послал снова запрос в штаб Красной Армии о маме. Но ответа ещё не получил. Может, сейчас зайти? Посмотрел на городские часы у дома горсовета и увидал, что уже без двух минут девять.
Уроки сейчас начнутся.
— Прощайте! — крикнул я старику. — В школу опаздываю!
Старик что-то кричал мне вслед, но я не оглядывался, бежал к детдому. Из дворика Ульмасай-апа я услышал, как трезвонит звонок на уроки.
Только бы с Садыковым и Осипом Петровичем не встретиться!
Я вбежал в пустой клуб. Шкаф, где лежали наши сумки с учебниками, был заперт. Придётся без книг на уроки идти!
Старшие ребята у нас занимались в соседнем переулке, где была десятилетка, а младшие учились в детдоме, в самом большом каменном здании. Я влетел на крыльцо, вошёл в коридор и на цыпочках подошёл к двери класса. Постоял немного, послушал.
Открыл дверь — и что же я вижу! Нашей учительницы Веры Михайловны в классе нет, а у доски стоит Иргашой. И объясняет задачу.
Я сразу всё понял. В другом классе заболела учительница Ольга Борисовна. Она часто болела. И наша Вера Михайловна ушла в её класс, а вместо себя оставила Иргашой. Когда мне Зорька раньше рассказывала, что Иргашой учит нас, я не верил. И вот вижу — правда!
Я тихонько уселся рядом с Партизаном, а Иргашой строго поглядела на меня:
— Почему опоздал?
— Попадёт! — хихикнул Славка; он был из тех, кто радуется чужой беде.
— Не говори Вере Михайловне, — вступился Партизан.
— Прости его! — умильным голоском сказала Зорька.
— Тихо! — прикрикнула Иргашой.
Но тут вошла сама Вера Михайловна.
— Что это у вас? — спросила она подозрительно.
— У нас ничего! — ответила Иргашой и не спеша села с Зорькой. — У нас всё в порядке.
После урока я сам рассказал Иргашой, почему опоздал.
— Ладно, в первый раз прощается! — миролюбиво сказала Иргашой.
— А я и так знала, что она не скажет! — радовалась за свою подругу Зорька.
И мне нравилась Иргашой, хотя она была некрасивая девочка и мальчишки дразнили её за то, что после какой-то болезни она ходила стриженая. И походка у неё была смешная, утиная — вперевалку. Но мне она нравилась, потому что была умная и справедливая и не мелочная. Вообще очень хорошая девчонка.
Да, признаться, когда я пригляделся к детдомовцам, я стал считать, что они лучше домашних ребят. Они были терпеливые и редко жаловались, ныли.