Мальчик из Ленинграда
Шрифт:
— Чего стоишь? — спросила она глухим, не русским говором. — Становись в строй. Мы в столовую идём. Обедать пора.
Хоть я и решил, что лучше к Гале вернуться, но всё равно очень обрадовался, что меня позвали. Сбежал с крыльца, стал возле узбечки, и мы отправились через двор к террасе. Стеклянная терраса была уставлена столами и скамейками. Ребята гуськом шли вдоль столов и быстро рассаживались, будто играли в «море волнуется».
Я тоже поспешил сесть, нечаянно толкнул узбечку. Она обернулась и сказала строго:
— Не толкайся! Мальчишки всё равно вон
Узбечка показала на соседний стол, за которым сидели одни мальчишки. В конце стола я заметил свободное место, пошёл туда, сел на край скамейки. И вижу — рядом сидит курносый, с родинкой. Я встал… И опять сел. Другого свободного места не было, да и трусом решил себя не показывать.
Из окошка в стене кто-то начал подавать тарелки. Две высокие девочки в белых халатах брали из окошка тарелки и разносили по столовой.
В это время в столовую вошёл быстрой походкой вожатый Садыков.
Я немного смутился, сунул руки под стол, опустил голову. Может, нельзя было без спросу садиться обедать? Заговорить с вожатым об этом при всех я стеснялся…
В это время девочка в халате поставила передо мной тарелку. В тарелке был винегрет. Не успел я вынуть руки из-под стола, как мальчишка с родинкой передвинул мою тарелку себе, а свою отдал соседу. Взглянул на меня, засмеялся и стал есть винегрет.
В столовой зазвенели тарелки, ложки. Все кругом ели, а у меня даже тарелки не было. Я уже хотел встать и подойти к Садковый. Так я бы и сделал. Но мальчишка с родинкой вдруг откуда-то достал пустую тарелку с отбитым краем и поставил передо мной.
Тогда уж я не выдержал. Повернулся к мальчишке, вцепился обеими руками в его плечи… И увидал, что к нашему столу идёт Садыков и сердито грозит мне пальцем.
Слёзы сами брызнули у меня из глаз. Думаете, потому, что я рёва? Нет. Я ещё не совсем поправился, слабый был… Я закрыл лицо руками и заревел. Реветь при всех мне было очень стыдно, но справиться с собой я не мог, хотя и понимал, что свой авторитет теряю. Я отпихнул курносого, выбрался в проход и выбежал из столовой. Двор был пустой. Я бросился к калитке. Пробежал мимо фанерного гриба, когда калитка распахнулась.
Во двор, прихрамывая, вошёл немолодой военный в очках, с рукой на перевязи. Это был тот военный, с которым я встретился в день приезда на базаре. Которого я так хотел отыскать! Здоровой рукой он поймал меня за плечи и знакомым спокойным голосом спросил:
— Мчишься куда? Послушай-ка… Ревёшь о чем?
Я захлёбывался от слёз и ничего не мог сказать. Он прижал мою голову к себе и сказал на ухо:
— Постой, дружище, девочки идут… Довольно реветь.
Я остаюсь
Из столовой вместе с Садыковым шла к нам девочка, в которую я угодил камнем. Я вытер слёзы, всхлипнул в последний раз и насторожился. В больнице я вспоминал военного. Гале о нём рассказывал. Мне сейчас показалось, будто я увидал старого знакомого. Это счастье, что я встретил его! Только вожатый такого ему наговорит… И эта девчонка. Зачем она сюда бежит? Ишь, торопится! Ябедничать будет…
Она
— Осип Петрович! — сказала она военному. — Видите, плачет новенький. Это его Славка довёл. Правда, Славка! Славка новенького сперва куском обозвал, довеском. А потом винегрет отнял. Новенький из-за него не обедал.
Я глядел на вожатого, на девочку и боялся радоваться. Неужели вожатый не мне, а мальчишке с родинкой, Славке, грозил? А девочка не сердится, что я в неё камнем… Значит, она только с виду неженка?..
— Постой, Зорька! — строго сказал военный. — Не тараторь.
— Я не тараторю, я объясняю! — сказала она.
Она подошла ещё ближе к военному и стала рассказывать, как Славка сунул в рот косточку и стрельнул. Вожатый перебил её.
— Осип Петрович, — обратился он к военному, — со Славкой я говорил. Он сегодня в строю перед новеньким извинится. А вот этот молодец тоже, видно, боевой! Камнями бросается. Это дело?
Я украдкой взглянул на военного. Конечно, не дело. Я вспомнил, как военный встретил меня на базаре, когда я с картавым дрался. Но девочка участливо смотрела на меня. У Садыкова лицо тоже было добродушное.
— Ты куда это мчался? Бежать собрался? — спросил он.
Сознаваться в этом мне не хотелось, и я замялся.
— Погоди, Садыков, — рассудил Осип Петрович. — Сейчас разберёмся. Мне кажется, мы с этим пареньком знакомы?
У меня словно гора с плеч свалилась.
— Знакомы! Мы на базаре встретились. Я ленинградец. Вы меня к дяде провожали. На улицу Янги-Хайят. Я вас искал, только адрес забыл. Ведь мой дядя в армию ушёл. А потом я три месяца в больнице лежал.
Много раз я потом вспоминал свою неожиданную встречу с Осипом Петровичем. Вспоминал и радовался. Не встреть я тогда Осипа Петровича у калитки, может всё по-другому получилось бы. Ушёл бы я отсюда, и не было бы у меня такого защитника. Два раза Осип Петрович выручал меня из беды. Я его любил. А особенно привязался к нему, когда он помог мне в третий раз… Но об этом случае я после расскажу.
Осип Петрович был директором детдома, и я остался у него. Через полчаса мы с беленькой девочкой Зорькой сидели на кухне. На подоконнике стояли тарелка манной каши и винегрет. Рядом лежали Зорькины прыгалки. Зорька глядела, как я ем, и рассказывала, что она тоже ленинградская. Говорила, что в Коканд приехала две недели назад, что в Ленинграде сейчас очень плохо. Немцы день и ночь бьют по городу из дальнобойных пушек. Из-за Гитлера там есть стало нечего. В их доме два мальчика умерли от голода. Мама её тоже умерла.
Зорька задумалась, замолчала. А потом стала рассказывать, как трудно теперь выехать из Ленинграда. Немцы все дороги захватили. Оттуда можно только пешком уйти. Зорькин папа тоже военный — он майор Красной Армии и сам поехать с Зорькой не мог. Он довёз её на салазках до сборного пункта у заставы. Там Зорьку с другими ребятами посадили на грузовик. Ехали по «ледовой дороге» через Ладожское озеро. За Ладогой пересадили ребят в эшелон и сюда привезли. Только не все ленинградские в этот детдом попали.