Мальчик на главную роль
Шрифт:
— За Юрой машина ушла, скоро привезут.
Яков Ильич пожал плечами: работать становится невозможно.
Поняв, что дело затягивается, я пошёл в кафе.
В самом углу за столиком в одиночестве сидел Балашов. Перед ним стояла маленькая чашка. В руках Балашов вертел кусочек сахара в упаковке, словно не решаясь присоединить его к кофе.
— Понимаешь, — сказал он, — тридцать приседаний каждое утро. После четырёх часов ни есть ни пить. А кроме того — ни сахара, ни хлеба, ни мяса, ни картошки, ни этого… как его… мучного, макарон там всяких. Ну, помилуй бог! Я ведь не на роль Ромео пробуюсь. Ведь эсэсовцы хорошо питались. А вообще-то чем такая каторга — ну его! Мне эти отрицательные
Я смотрю на его круглое честное лицо и не понимаю, почему, с какой стати за этим добрым человеком укрепилась репутация отрицательного героя.
— Ты Пьер, — говорю я. — Вылитый Пьер Безухов.
— Пьер, — мечтательно произносит Балашов, — это моя роль.
— И оставь ты этого эсэсовца Северцеву.
— Легко сказать. Всё оставлять, так без работы буду сидеть. А ведь немного осталось. Каких-нибудь пятнадцать лет — и на пенсию. Нет, надо играть. Может, мне тоже коньячком разбавить?
Он идёт к стойке и возвращается с рюмкой коньяка.
— Я должен здесь сидеть, пока Северцева не снимут. А ты куда спешишь? Посидел бы, поговорили…
Когда я зашёл в гримёрную, Северцев сидел перед зеркалом. Он пристально вглядывался в своё отражение. Северцева называли «красавчиком». Он был и вправду недурён. И когда зрители смотрели на его мужественное лицо, никому в голову не приходило, что за высоким лбом не скрываются никакие значительные мысли, а мужественность лишь маскирует мелкий, суетный характер. Я никак не мог понять природу шумного успеха вечно юного, нестареющего Северцева.
Увидев в зеркале моё отражение, он кивнул мне и снисходительно улыбнулся. Эсэсовская форма сидела на нём ладно, парик ему был не нужен, светло-золотистые усики над верхней губой он отрастил для пробы. Он рассматривал себя в зеркале и, кажется, был доволен собой.
— Юра не появился? — спросил я у гримёрши.
Юру хорошо знали на студии. Он удачно снялся в двух детских фильмах, подкупив режиссёров искренностью и детской непосредственностью. Сейчас Юра вырос, непосредственность куда-то улетучилась, уступив место самоуверенности. Недавно Юра уже пробовался в одном фильме и не был утверждён. Теперь его решил попробовать Глазов.
На мой вопрос о Юре гримёрша покачала головой: его не привезли ещё.
Тогда я вспомнил о мальчике, которого встретил накануне: а может, пришёл?
Я спустился в вестибюль студии и ещё издали увидел его. Он неподвижно стоял у стены, угрюмый и насторожённый, всматриваясь в людей, снующих по вестибюлю. Возможно, он искал меня, а может быть, просто приглядывался. Освоившись, он подошёл к бюро пропусков и назвал, видимо, свою фамилию. Пока дежурная ворошила списки, он стоял с независимым, даже вызывающим видом, словно говоря: если меня там, в ваших бумажках, нет, мне наплевать, я зашёл сюда не специально, а лишь по дороге.
Не дожидаясь, пока дежурная убедится, что мальчишки нет ни в каких списках, я подошёл и положил руку ему на плечо. Мальчишка вздрогнул, обернулся и смерил меня взглядом с ног до головы.
— Пожалуйста, выпишите пропуск этому мальчику. Он идёт к нам. Как твоя фамилия?
— Янкин Алексей.
Пока мы шли по коридорам студии, этот самый Алексей всё время упорно молчал. На площадке второго этажа, облокотившись на перила, разговаривали и смеялись Олег Кириллов и Лариса Давыдова. Олег только что закончил съёмку последней, тринадцатой серии телевизионного детектива. Его симпатичное лицо со
Я дотронулся до Алёшиной руки, и мы пошли дальше. В павильоне одиноко расхаживал Глазов.
— Ну что, будем знакомиться? — спросил я и рассказал Глазову о нашей встрече.
Алёша рассматривал Глазова так, как будто это он, Алёша, выбирает Глазова в герои своего фильма. Ему, кажется, не понравились кожаные заплаты на штанах режиссёра, во всяком случае, он долго исследовал их, оттопырив презрительно нижнюю губу.
Я закончил свой рассказ:
— И вот рекомендую: Алёша Янкин.
Алёша вздёрнул угловатые плечи и нехотя вынул руки из карманов брюк.
— Понятно, — сказал нараспев Глазов. — Ты чего раньше не приходил? Мы тут тебя искали, а ты где был?
— Меня? — удивился Алёша.
— Ну конечно, тебя. Кого же ещё! — сердито сказал Глазов.
Алёша, дёрнул плечами: мол, так тебе и поверили, держи карман шире…
Глазов усадил Алёшу, сам сея напротив и снял очки.
— Жил-был мальчик. Вроде тебя. Парень ничего, но большой сорванец. Ему, видишь ли, хотелось быть героем. Но как быть героем, он не знал…
…Пока Глазов посвящал Алёшу в киноактёры, я заглянул в костюмерную — узнать, готовят ли Балашова, и сразу увидел его. Он стаскивал с ноги сапог и тихо посапывал.
— Жмут, проклятые, — сказал он, не поднимая головы. — Валечка обещала другие поискать. У тебя сигаретки не найдётся?
Я показал трубку.
— Трубишь, — буркнул Балашов и принялся за второй сапог. — Чёрт вас разберёт, киношников! Вызываете на роль сразу двух артистов, будто одного Северцева вам мало, сапоги даёте узкие… Вот сейчас пойду с Северцевым сапогами меняться.
Я осторожно прикрыл дверь и в коридоре столкнулся с Валечкой. Она бежала с сапогами в костюмерную.
— Ты что же двух артистов на пробу одновременно вызвала? — спросил я.
Валечка остановилась, запыхавшись, взглянула на меня широко раскрытыми глазами и ответила невпопад:
— Ему сапоги жмут, у него ноги, как у слона. Вот я и бегаю.
Валечка работала на студии год, но всё не могла привыкнуть, что все эти хлопоты о сапогах, потерянном колокольчике, утомительное перелистывание замусоленной телефонной книги с фамилиями актёров, заботы о хранении старинных часов, предоставленных на время съёмок, — это и есть кино. И ей далее обидно становилось, что кто-то за свои пятьдесят копеек, развалясь в кресле, хлопает глазами и даже ругает то, что стоило ей, Валечке, волнений, огорчений и самых прозаических забот.