Мальчик на главную роль
Шрифт:
Сейчас Валечка смотрела на меня довольно бессмысленно и переминалась, как будто ноги её всё ещё не могут остановиться и продолжают бежать.
— Зачем его пригласили? — сказала она. — Он рядом с Северцевым не смотрится даже. И сапог ему не подобрать. А уж мальчишку вы нашли! Неужели Глазов его возьмёт?
Павильон, где была построена декорация «Полицейское управление», наполнился людьми. На операторский кран устанавливалась съёмочная камера. Осветители проверяли прожектора. Плотники под руководством художника передвигали печку.
— Взгляните в камеру, — крикнул мне художник.
Я влез
— Правее. Чуть-чуть левее. Теперь немного вперёд.
Печка передвигалась, пока не встала в предназначенное ей место. После этого я занялся установкой осветительных приборов, по очереди зажигая прожектора и направляя свет на декорацию.
Появился Северцев в эсэсовской форме. Высокий, красивый, элегантный. Улыбнулся, щёлкнул каблуками и выбросил вверх руку в знак приветствия.
— А вам эсэсовская форма идёт, — сказал я, приглядываясь к Северцеву. — Встаньте, пожалуйста, около табуретки.
Северцев подошёл к табуретке, стоящей посередине декорации, и засмеялся:
— Милый, любой костюм надо уметь носить! У меня был случай, когда в одном фильме пришлось надеть костюм магараджи. На съёмке была делегация индусов, так они не верили, что я не магараджа.
Пока я разговаривал с Северцевым, Глазов успел увести Алёшу и вернуться с ним. Теперь мальчик был загримирован, одет в рваный полушубок и большие не по размеру кирзовые сапоги. Он растерянно посматривал вокруг.
— С этим героем мне предстоит сниматься? — спросил с улыбкой Северцев и снисходительно подал Алёше руку.
Алёша вспыхнул и двинул в Северцева ладонью, которую тот поймал с лёгкостью жонглёра.
— Дай-ка твой эскиз, — сказал я художнику Мите и подозвал Алёшу: — Гляди! Узнаёшь?
Трудно узнать в живой акварели ту сухую декорацию, что выстроена в павильоне. Правда, и в павильоне есть стол, табуретка и даже печка, но, если смотреть со стороны, как они неприютно торчат среди металлических вышек павильона! На эскизе — настоящая изба, и всё в этой избе живо и естественно. Точно так же будет выглядеть эта изба и в фильме. Зритель не увидит вышек, балок и перекрытий, которые видим мы с Алёшей. Не увидит их и тот, кто заглянет в глазок съёмочной камеры. Ведь съёмочная камера видит то же самое, что и зритель. Вернее, зритель увидит то же самое, что видно в глазок съёмочной камеры. Поэтому я предлагаю Алёше:
— Лезь на кран, один глаз закрой, а другим смотри в камеру.
Не успел я сказать это, как Алёша, с необычайным проворством скинув рваный полушубок, вытащил ноги из сапог, залез на кран и заглянул в луну. Он смотрел долго и жадно. Наконец оторвался. Неловкая улыбка кривила рот. А мне казалось, что он не умеет улыбаться. Да он и не умел. Кривая, прилепившаяся сбоку рта не улыбка — подобие улыбки.
— Давай вниз!
Он выпрямился и вдруг сиганул с верхушки крана. Я едва успел поймать его.
— Ты что! Так и камера загреметь может, и сам ногу сломаешь. Что мы тогда матери твоей говорить будем? А?
Алёша хмуро отвернулся и принялся натягивать сапоги и полушубок. Оживление его погасло.
— Для всех перекур. Будем репетировать. Оставьте нас одних, — сказал Глазов.
После перерыва все собираются опять в павильоне. Алёша сидит, словно его прибили к
— Ну что, снимаем? — спросил я у Глазова.
Вместо ответа он только кивнул головой.
Я скомандовал:
— Полный свет!
Один за другим вспыхнули прожекторы.
— Приготовиться! Дайте тишину!
Раздался громкий звонок.
— Мотор! — скомандовал Глазов.
Прогундосили два коротких зуммера. Звукозапись включена.
— Есть мотор, — сказал я и нажал кнопку кинокамеры.
Щёлкнула хлопушка. Алёша вздрогнул.
В лупу кинокамеры я наблюдал за происходящим.
Мальчик сидел на табуретке посреди комнаты, уставившись в пол. Офицер, которого на этой пробе играл Северцев, ходил вокруг него и задавал ему один и тот же вопрос:
— Где Семён? Когда ты в последний раз видел Семёна?
Мальчик смотрел в одну точку и отвечал:
— Не знаю, не видел.
Офицер терял спокойствие. Всё стремительнее кружился он вокруг мальчика, всё настойчивее повторял:
— Ты знаешь. Знаешь.
— Не знаю, — сказал мальчик и посмотрел на офицера.
Тот выхватил пистолет, но, опомнившись, потрепал мальчика по щеке дулом.
— Смотри на меня! — Он приподнял подбородок мальчика, но тот опустил глаза. — Ты пришёл в деревню, чтобы встретить Семёна, не так ли? Ты и к бабке зашёл, чтобы узнать, где Семён. Ну, что тебе сказала бабка? А? Если ты не скажешь, где Семён, мы сожжём деревню вместе со всеми бабками. И с твоей тоже.
— Гад, — произнёс мальчик свою реплику. — Не знаю, где Семён. Ничего не знаю.
— Увести! — крикнул офицер в бешенстве.
— Стоп, — сказал Глазов.
Какая-то неловкость охватила всех. Тишину нарушил Северцев:
— Ну что, ещё дубль?
Алёша проваливался у меня на глазах. Он играл свою роль с какой-то тупостью, равнодушной покорностью. Быть может, его смущала камера. Справедливости ради надо сказать, что даже опытные театральные актёры, впервые очутившись перед камерой, деревенеют и чувствуют себя менее уверенно, чем перед сотнями живых глаз зрителей.
Глазов рванулся к Алёше, будто собирался ударить его.
— Тебя били, понимаешь, били! И не свои, не одноклассники, не ребята, а враги, фашисты. Они хотели, чтобы ты Семёна предал. У тебя от гнева кулаки сжимаются, ты ненавидишь этого человека!
Глазов выходил из себя, метался по площадке, взвинчивал себя, а Алёша наблюдал за ним с холодным любопытством.
— Понял? — спросил наконец Глазов. — Попробуем ещё!
Зачем только Глазов тратил силы! Он мог ничего не говорить вовсе, и Алёша продолжал бы повторять с той же тупостью: «Не знаю, не знаю». Он теребил ушанку так, словно ждал, когда, наконец, его отпустят домой. То, что он выделывал со своей ушанкой, было единственным живым местом во всём куске. И напрасно Северцев испепелял Алёшу глазами, напрасно толкал его пистолетом — расшевелить его он не мог… Таким же был и третий, и четвёртый дубли.