Маленькие дети
Шрифт:
— У тебя приятная улыбка. Давай начнем с этого.
Берта, как обычно, явилась прямо к ланчу. В руках она держала большой бумажный пакет из магазина.
— Здесь фруктовый сок, — громко сказала она и хитро подмигнула, вручая пакет Мэй. — Я купила тот сок, какой вы просили, миссис Макгорви.
По какой-то непонятной причине Берта упорно называла вино фруктовым соком. Сначала Мэй думала, что она делает это ради соседских ушей (хотя какое кому дело?), но позже поняла, что это просто одна из дурацких шуточек, которых у Берты имелся неисчерпаемый запас. Мэй терпела их, считая неизбежной платой за общение. Видит бог, в жизни ей приходилось терпеть
— И где же наш принц? — спросила Берта, заглядывая в гостиную. — Опять раскатывает на своем железном коне?
Берта стала называть Ронни принцем, намекая на его ничегонеделание, сразу же, как только тот вернулся домой, хотя Мэй неоднократно объясняла ей, что сын не работает вовсе не потому, что не хочет. В ответ подруга только фыркала. По ее мнению, Ронни очень хорошо устроился: взрослый мужик, который не имеет никаких обязанностей, живет за счет матери, целыми днями ест чипсы и смотрит телевизор и к тому же держит себя наподобие члена королевской семьи.
— Да, ему полезны физические нагрузки, — объяснила Мэй, хотя обе женщины отлично знали, что Ронни терпеть не может подругу матери и специально уезжает из дому в часы ее ежедневных визитов.
— Чем-то очень вкусно пахнет, — покрутила носом Берта. — У нас сегодня жаркое?
— Нет, у нас сегодня сэндвичи с тунцом.
— И фруктовый сок, — добавила гостья. — Не забудь про фруктовый сок.
До знакомства с Бертой Мэй никогда не пила днем — она вообще очень мало пила, — но довольно быстро привыкла к бутылке вина за ланчем. Отчасти она делала это для того, чтобы составить компанию Берте, которая не любила пить одна, но вскоре ей стала даже нравиться немного размытая картина реальности, возникающая после употребления алкоголя. Иногда во второй половине дня за нее приходилось расплачиваться головной болью и какой-то тяжелой усталостью, но Мэй считала, что это небольшая плата и что она заслужила право немного себя побаловать.
Впервые она встретилась с Бертой четыре года назад в комнате для свиданий центральной тюрьмы штата, в которой их сыновья сидели в ожидании суда. Им было трудно не заметить друг друга: две пожилые белые женщины среди целого моря молодых темных лиц. Мэй робко улыбалась каждый раз, когда они с Бертой встречались глазами, но не стремилась познакомиться или начать разговор. История с девочкой-скаутом оказалась слишком лакомой наживкой для прессы, и дело Ронни получило довольно широкую огласку, после чего все контакты Мэй с окружающими ее людьми быстро оборвались. Друзья перестали звонить ей. Соседи больше не улыбались и не махали рукой. Ее собственная дочь говорила о Ронни ужасные вещи, которые, возможно, и были правдой, но все-таки, по мнению Мэй, не должны были высказываться вслух членами его собственной семьи. Даже отец Ортега предложил ей воздержаться от участия в благотворительной лотерее до тех пор, пока «все не уладится». Поэтому Мэй не спешила заводить новых знакомых, а тем более объяснять кому-то, что она делает в тюрьме.
Берта заговорила с ней первой. Одним ветреным весенним утром она зашла вслед за Мэй на парковку у здания тюрьмы и просто, как старая знакомая, поделилась с ней некоторыми мыслями, под которыми Мэй и сама готова была подписаться не глядя. Она говорила о том, как ужасно, когда твою плоть и кровь держат под замком и решеткой; о том, что, что бы он ни сделал, он все равно остается твоим маленьким мальчиком, которого ты продолжаешь любить, несмотря ни на что; о том, что те, кто не пережил подобного, никогда не смогут понять этой нерушимой связи между матерью и ее ребенком. Потом Берта пожаловалась на то, как трудно ей добираться от тюрьмы до Веллингтона, особенно
Потом несколько недель они вместе ездили в тюрьму в дни, отведенные для свиданий, до тех пор пока сын Берты Алан не получил свои шесть месяцев (это был уже не первый его срок) за то, что украл со строительной площадки сварочный аппарат и попытался продать его человеку, оказавшемуся двоюродным братом законного владельца. К этому времени Берта уже начала почти каждый день заходить в дом Мэй во время ланча — сначала по приглашению, а потом и не дожидаясь его. Во время учебного года она работала дежурной на перекрестке около школы Рейнберн и в промежуток между большой переменой и концом занятий обычно бывала свободна. Так почему бы не заглянуть в это время к подруге?
По правде говоря, Мэй была даже рада ее визитам. Не потому, что ей нравилась Берта — она вряд ли могла бы кому-нибудь понравиться, — а потому, что надо же человеку с кем-то общаться. Когда целыми днями ни с кем не разговариваешь, внутри будто что-то прокисает. Не важно, что Берта красит волосы в пронзительно-рыжий цвет, и чересчур много пьет (хотя Мэй, разумеется, не приветствовала употребление алкоголя в рабочее время), и глупо шутит, и никогда не говорит ни о ком ничего хорошего. Но ведь никто не навещает Мэй, кроме нее и дочери, Кэрол, но та забегает лишь раз в месяц для того, чтобы пожаловаться на Ронни и напомнить матери, какой он гадкий человек. Диана Терингер, которую когда-то Мэй считала своей самой близкой подругой, сделала вид, что не узнала ее, даже когда на днях в супермаркете столкнулись их тележки. А значит, Мэй пришлось делать выбор не между Бертой и семьей или Бертой и кем-нибудь более симпатичным, а между Бертой и никем. И это оказалось совсем нетрудно.
— Он точно знает, где спрятано тело, — уверенно заявила Берта. — Посмотри только, как бегают его маленькие глазки.
О нашумевшем деле конгрессмена Гари Кондита Мэй не хотелось даже думать, а уж тем более обсуждать его. Пропавшая девушка, горе родителей, убийца, оставшийся безнаказанным, — все это слишком ужасно. Но Берта получала от скандала нескрываемое удовольствие.
— Да у него прямо на лбу написано: «Виновен». А его милая женушка еще защищает этого мерзавца.
«А что ей остается делать? — хотелось ответить Мэй. — Что ей остается делать, если она любит его?»
— А я могу сказать этому хренову конгрессмену одну умную вещь, — продолжала Берта, сворачивая колпачок со второй бутылки. Она и три могла запросто выпить за ланчем. — Его дерьмо воняет точно так же, как у любого другого.
— Берта! — взмолилась Мэй. — Следи за языком.
— Надеюсь, ей еще придется навещать его в тюряге. Он наверняка будет очень представительно выглядеть в полосатом костюме. — Берта удовлетворенно ухмыльнулась. — А кто испортил краской вашу дорожку? — спросила она без всякого перехода, и Мэй даже не сразу поняла, что речь идет уже не о конгрессмене Кондите.
— Краской?
— А ты разве не знаешь? — Берта всегда была рада возможности сообщить плохую новость. — Этой ночью там появилась новая надпись.
— О господи! Какая-нибудь гадость?
— Всего одного слово. Но, конечно, не особенно приятное.
Мэй уже собралась встать со стула, но потом передумала. Слово — она даже догадывалась какое — может и подождать. Не стоит из-за него портить себе ланч.
— Что только эти люди себе позволяют, — пробормотала она.
— Хороший тунец, — сказала Берта, хотя почти не притронулась к своему сэндвичу. — Это «Старкист»?